Имя Александра Матвеевича Пешковского, с одной стороны, всегда было тем прекрасным знаменем науки, под которое с удовольствием становились исследователи, а с другой — практически неизвестно широкому кругу учителей, студентов, преподавателей, хотя его целостная система изучения живого слова в формах языка сыграла в первой половине ХХ в. ту же роль, что в свое время книга Ф. И. Буслаева «О преподавании отечественного языка». Текст знаменитой работы А. М. Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении» зачастую лишь отправная точка для перекодировки терминов и позиций, и в наше время он весьма фрагментарно представлен в сознании большинства молодых филологов.

Изданный в 1959 г. сборник избранных трудов предваряется вступительной статьей, из которой следует, что А. М. Пешковский заботился прежде всего о школьном курсе грамматики, стремясь «сделать его вполне доступным для детей и не лишенным серьезного практического значения для развития навыков письма и устной речи» [Пешковский 1959: 17–18]. Сугубо педагогическая характеристика совершенно затеняет филологическую величину ученого, выдающейся личности в области «филологии духа», по меткому выражению О. В. Никитина [Никитин 2018: 79]. Труды по стилистике, методике, языку художественной литературы, которые естественным образом выстроены вокруг «Русского синтаксиса...», находятся в совершенном забвении. Актуальность идей А. М. Пешковского для современного педагога и лингвиста важна сейчас потому, что в основе всех его взглядов лежит герменевтическое отношение к грамматике как способу понимания говорящим себя как языковой личности, затем речи народной и литературной и текста — художественного и нехудожественного. Отдельные единицы языка, их формы и категории выступают как средства познания, хранения и передачи представления о мире, т.е. всех форм коммуникации. Текст не пустой объект исследования, а наполнен отголосками событий и имен близких ученому поэтов В. Я. Брюсова, Ф. К. Сологуба, М. А. Волошина, предшественников-классиков. Трагическая история первой половины ХХ в., сложные отношения внутри научного сообщества в 1920–1930-е гг. и особый стиль, линия поведения А. М. Пешковского в этих условиях мало известны. Именно с этой убежденностью в духовной значимости ученого для отечественного языкознания подготовлено для широкого круга читателей новое издание его работ¹ в серии «Стилистическое наследие».

Предваряющий тексты вступительный материал делится на две части: небольшое предисловие «От составителя» [Пешковский 2018: 6–9] и объемный биографический очерк о жизни и деятельности ученого [Пешковский 2018: 11–101]. Основные причины появления новой публикации — малодоступность журналов и сборников 1910–1930-х гг. и неизвестные прежде архивные находки из эпистолярного наследия. Книга имеет трехчастную структуру: в первой представлены исследования вокруг научного концепта «грамматика»; во второй приведены словарные статьи по лингвистике из «Литературной энциклопедии» 1925 г., которые составили ядро терминологической системы; а в третьей собраны малоизвестные и не переиздававшиеся с середины 1920-х гг. работы по поэтике и стилистике.

Биографический очерк О. В. Никитина «Жизнь и труды Александра Матвеевича Пешковского в свете научной полемики его времени» основан на архивных документах и письмах к М. А. Волошину. Фактически это повесть о страстном, глубоко преданном науке человеке, его каждо дневных мыслях, тревогах и радостях. Рассказ о личных событиях и «внутреннем человеке» становится основой истории о проявлении образа предмета науки, о формирования научной картины мира Пешковского, ключевым концептом которой становится грамматика. Читателю будет интересно узнать, что в филологию А. М. Пешковский пришел от изучения естественных наук и, совершая для себя окончательный выбор, интуитивно нашел точку опоры своей методики: «...Ни один зоолог не сделался таковым потому, что он интересовался той или иной проблемой; нет, он просто интересовался материалом и этим путем пришел к увлечению проблемами» (из письма М. А. Волошину). Сам язык, а не схоластические «проблемы» соответствовали духовным способностям молодого ученого. Образно представлено и само время начала ХХ в.: спокойные, хотя и полные бытовой неустроенности годы феодосийского детства, затем переломные, отнюдь не безоблачные времена студенчества, нравственный выбор во время университетских волнений, наполненная духовным поиском молодость и напряженное время первого советского строительства (когда Пешковский, при всей идеологической отстраненности от новой власти, плодотворно работал, служа своим, вневременным идеям). Выпукло очерчены годы гонений и беспощадной критики каждого нового труда. Удачно выбран своеобразный сюжет очерка-повести — диалог-переписка А. М. Пешковского со своим лучшим другом по феодосийской гимназии М. А. Волошиным. Научной ценностью этой части книги является подборка найденных в отделе рукописей ИРЛИ архивных документов, писем А. М. Пешковского, публикуемых в книге впервые. Читатель увидит в издании и иллюстрации — страницы с подлинным почерком ученого, обложки самых первых сборников 1910–1920-х гг., заявления, отрывки рукописей, портреты. Московская лингвистическая школа, к которой относил себя ученый, представлена здесь широко: обращают на себя внимание ссылки на работы Д. Н. Ушакова, Н. Н. Дурново, И. Г. Голанова, М. Н. Петерсона и других. Книга подлинного грамматиста, как никогда, актуальна сейчас, она освобождает студента и преподавателя, начинающего исследователя от «тяги к рецепту» и предупреждает желание преподавать по многочисленным методичкам, «не зная предмета и не думая о нем» [Пешковский 2018: 196].

В первую часть книги вошли 20 работ (или отрывков из них) из целостного учения по методике преподавания научной грамматики, призванного освободить «напуганного ученика» и его учителя от «лжеграмматических умствований». Назовем наиболее важные из отдельных глав и статей: «Противоречия между школьной и научной грамматикой»; «Объективная и нормативная точка зрения на язык»; «Глагольность как выразительное средство»; «Роль грамматики при обучении стилю»; «Интонация и грамматика»; «Вопросы изучения языка в семилетке» и др. В них видно главное качество исследователя А. М. Пешковского — умение упорядочить «ту хаотическую смесь, которая в школе называется грамматикой» [Пешковский 2018: 115]. Причиной чудовищного искажения целой науки в сознании школы он называет пережиток логического метода, ориентацию на некий выдуманный идеальный конструкт «всеобщей грамматики», в то время как все действительно характерное и своеобразное для данного языка объявлялось случайным, «добавочным уклонением». В стиле Пешковского много идей-образов: это было неизбежно в терминологическом вакууме, в котором ему приходилось приводить доказательства. Многие положения Пешковского о частях речи и членах предложения стали афоризмами: например, о том, что «части речи — это выкристаллизовавшиеся в определенные формы и системы форм» члены предложения, а те, в свою очередь, это «пришедшие в движение части речи» [Пешковский 2018: 122]. Напоминанием для современного преподавателя служит высказывание о том, что система пунктуации при разумном и неискусственном ее формировании «была бы огромной культурной ценностью» каждой языковой личности [Пешковский 2018: 181]. Страницы его рассуждений насыщены незаметными для школьных схоластик, но живыми для языка фактами, не теряющими научной остроты и в наше время, например, об успешной «борьбе» категориальных значений наречий с краткими прилагательными среднего рода [Пешковский 2018: 125]; о фразеологической сути и лишенной естественного языкового отношения «трафаретной судьбе» вопросов типа как вас зовут? в определении значений членов предложения [Пешковский 2018: 190]. Он замечал отход от глагольности в сторону отглагольного существительного в публицистике и провозгласил лозунг: «Назад к глаголу!» [Пешковский 2018: 272].

В работах по стилистике «литературно-языковой идеал» Пешковского обозначается еще ярче. Без всякого сомнения, можно говорить о сформулированном в статье «Объективная и нормативная точка зрения на язык» законе, объясняющем формирование стилистической системы языка: «...Трудность языкового общения растет прямо пропорционально числу общающихся, и там, где одна из общающихся сторон является неопределенным множеством, эта трудность достигает максимума» [Пешковский 2018: 217]. Пешковский считал, что письменная речь — это второй язык, наслаивающийся на устный. Он, например, задавал вопрос о том, что делает речь и стиль человека подлинно литературным, будет ли ребенок, выросший в интеллигентной семье и владеющий нормами фонетики, лексики, грамматики, способный сделать доклад, написать сочинение и пр. — владеть литературным языком? И отвечал на этот вопрос отрицательно. Обиходная, абсолютно грамотная нормированная речь отличается от подлинно литературной осмысленным богатством словаря и сложностью синтаксиса, «переводом подсознательных языковых представлений в сознательные» [Пешковский 2018: 440]. Стилистические эксперименты, статистический метод исследования стиля газет, русской прозы (в частности — И. С. Тургенева) обогатили нас ценными фактами и гипотезами об «общей образности», ритмико-интонационной ценности синтагмы, звуковой организации текста.

Сборник работ позволяет увидеть современным филологам личность Пешковского, бережного хранителя традиций отечественной науки и самого смелого, яркого новатора. Именно поэтому заключающее издание приложение — статья В. Г. Шершеневича «Ломать грамматику» с посвящением своему учителю А. М. Пешковскому (1920) — выглядит в книге самым естественным образом.

В заключение хочется сказать и об особом научном стиле ученого: после прочтения его работ невольно вспоминаются слова М. А. Волошина о научно-критическом творчестве: «Надо писать так, чтобы читатель, прочтя статью, вполне искренно стал считать ее мысли своими собственными» (письмо А. М. Пешковскому от 2 (15) марта 1904 г.). Эта книга заставляет полюбить не только опередивший свое время и уверенно шагнувший в стилистику и поэтику ХХI в. «литературно-языковой идеал» А. М. Пешковского, но и духовную ценность филологии.