Одним из важнейших компонентов художественного текста является его заглавие, которое занимает в нем абсолютно сильную позицию. Заглавие – это «компрессированное, нераскрытое содержание текста. Его можно метафорически изобразить в виде закрученной пружины, раскрывающей свои возможности в процессе развертывания» [Гальперин 1981: 133].

Заглавие художественного произведения многофункционально. Оно, во-первых, соотносит текст с его главными героями, временем действия, основными пространственными координатами; во-вторых, устанавливает контакт с адресатом текста; в-третьих, отражает авторское видение изображаемого. Оно, как правило, многозначно и выступает как «метаязыковая перифраза текста с символической уплотненностью значений» [Григорьев 1979: 194–195].

Для интерпретации художественного произведения важны анализ семантики заглавия и соотнесение его с основным текстом. «Как завязь в процессе роста разворачивается постепенно – множащимися и длиннющими листами, так и заглавие лишь постепенно, лист за листом, раскрывается в книгу: книга и есть – развернутое до конца заглавие, заглавие же – стянутая до объема двух-трех слов книга» [Кржижановский 1994: 13].

Обратимся к анализу заглавия романа Е. Водолазкина «Авиатор» (2016), вызвавшего большой читательский интерес и различные оценки. Заглавие его представляет своеобразную загадку для читателя: в позицию названия вынесено слово, обозначающее профессиональную деятельность, к которой не имеет отношения главный герой. Это слово неоднократно повторяется в тексте и выступает как в прямом, так и в переносном значениях. Среди образных номинаций главного героя, наряду с именами <em>Лазарь</em> и <em>Робинзон Крузо</em>, оно является ключевым. Как отмечает Н. А. Фатеева, «многочисленные сцепления, которыми обрастает заглавие в ходе чтения текста, перерождают семантическую структуру его восприятия» [2010: 29].

Заглавие <em>авиатор</em> связывает разные временн<em>ы</em>е планы произведения. При этом актуализируются различные ассоциации, связанные с этим словом, которое употребляется в ключевых моментах повествования. Впервые оно появляется в воспоминаниях о раннем детстве: «Мы с кузеном Севой на Финском заливе. Мы с ним запускаем воздушного змея. Бежим по вечернему пляжу у самой кромки воды. Иногда задеваем воду босыми ступнями, и брызги сверкают в заходящем солнце. Воображаем себя <em>авиаторами</em>. Летим вдвоем: на переднем сиденье я, на заднем Сева. Там, в холодном небе, пустынно и одиноко, но нас согревает наша дружба.

– <em>Авиатор</em> Платонов, – кричит мне сзади Сева. – <em>Авиатор</em> Платонов, по курсу населенный пункт Куоккала! Я не понимаю, зачем Сева обращается к своему коллеге так церемонно. Может быть, для того, чтобы Платонов не забывал, что он <em>авиатор</em>». В этом контексте слово <em>авиатор</em> связано с ситуацией игры.

По мере взросления героя семантика слова усложняется. Следующее его употребление соотносится с изображаемыми реалиями (полеты аэропланов на Комендантском аэродроме) и воспоминаниями об увиденных Платоновым авиаторах, которым он решил подражать. В этом контексте слово сопровождается метаязыковой рефлексией Платонова: «Меня завораживало само слово – авиатор. Его звучание соединяло в себе красоту полета и рев мотора, свободу и мощь. Это было прекрасное слово. Позднее появился “летчик”, которого будто бы придумал Хлебников. Слово неплохое, но какое-то куцее: есть в нем что-то от воробья. А авиатор – это большая красивая птица. Такой птицей хотел быть и я. Авиатор Платонов. Это стало не то чтобы домашним именем, но время от времени меня так называли. И мне это нравилось». Слово <em>авиатор </em>метафорически сопоставляется с птицей, и одновременно с ним связываются символические смыслы ‘свобода’, ‘полет’, ‘мощь’, отражающие осознание героем своего пути. В этом проявляется способность заглавия регулярно выражать символические смыслы, ср.: «Позиция заглавия – это потенциально символическая позиция в словоупотреблении» [Григорьев 1979: 195]. С лексической метафорой в тексте при этом взаимодействует звуковой облик слова, оцениваемый самим повествователем.

Далее образ авиатора усложняется, рефлексия героя над ним проявляется в обобщающей образной параллели «взлет авиатора – символ надлежащего течения жизни»: «Однажды в Сиверской я видел, как с плохо выкошенного поля взлетал аэроплан. Набирая разбег, <em>авиатор</em> объезжал выбоины, подпрыгивал на кочках и внезапно – о, радость! – оказался в воздухе. Глядя, как судорожно перемещается по полю машина, никто полета, откровенно говоря, не ожидал. А <em>авиатор</em> – взлетел. С каких-то пор эта картинка видится мне символом надлежащего течения жизни. Мне кажется, что у людей состоявшихся есть особенность: они мало зависят от окружающих. Независимость, конечно, не цель, но она – то, что помогает достигать цели. Вот бежишь ты по жизни со слабой надеждой взлететь, и все смотрят на тебя с жалостью, в лучшем случае – с непониманием. Но ты – взлетаешь, и все они с высоты кажутся точками. А ты летишь в избранном тобой направлении и чертишь в эфире дорогие тебе фигуры. Стоящие внизу ими восхищаются (немножко, может быть, завидуют), но не в силах что-либо изменить, поскольку в этих сферах всё зависит лишь от умения летящего. От прекрасного в своем одиночестве <em>авиатора</em>».

В этом контексте слово <em>авиатор</em> приобретает метафорическое значение, связанное с образной параллелью «жизнь – полет». Оно интерпретируется уже на основе не словарного значения лексической единицы, а на ассоциациях, актуализируемых в тексте романа.

Метафора обогащается такими смыслами, как «независимость», «одиночество», «отстраненность», с ней связывается в структуре повествования пространственная точка зрения «сверху», которая, как показывают следующие ключевые контексты романа, определяет основное предназначение «авиатора» – дать обзор ситуаций прошлого с мельчайшими присущими им деталями. Мотив «широкого обзора» определяет кольцевую композицию романа – диалог, представленный в эпиграфе, повторяется затем в конце произведения:

«– Что вы всё пишете? – Описываю предметы, ощущения. Людей. Я теперь каждый день пишу, надеясь спасти их от забвения. – Мир Божий слишком велик, чтобы рассчитывать здесь на успех. – Знаете, если каждый опишет свою, пусть небольшую, частицу этого мира… Хотя почему, собственно, небольшую? Всегда ведь найдется тот, чей обзор достаточно широк. – Например? – Например, <em>авиатор</em>».

Происходит дальнейшее развитие метафоры <em>авиатор</em> на основе ассоциации, связанной с ситуацией полета авиатора причинно-следственной связью: «Летящий на большой высоте самолет предоставляет авиатору возможность многое увидеть сверху». И именно эта ассоциация лежит в основе осмысления основного призвания главного героя – «описателя». Еще одна ассоциация, связанная с темой высоты полета, формирует оппозицию «верх (небо)» / «низ», в которой актуализируется противопоставление частной жизни «авиатора» жизни общественной, последняя сравнивается в тексте с бассейном без воды, а население России – с живущими глубоко под водой рыбами: «Сейчас вдруг подумал, что это своего рода модель общественной жизни. Которая, если разобраться, не жизнь, а фантом. Погружение в нее небезопасно: очень даже может выясниться, что в этом бассейне не было воды», «[Платонов] Сравнил население страны с глубоководными рыбами. Они, дескать, только и могут жить что под давлением».

Как отмечал Евгений Водолазкин, «“Авиатор” – роман о другой истории: чувств, фраз, запахов, звуков». Воскрешенный герой восстанавливает в памяти «утраченную Атлантиду», мир прошлого, описывая бытовые повседневные ситуации. Например: «Чай осенью на открытой веранде. Сапогом раздувают тлеющие угли. Все – кто бы они ни были – тепло одеты, на некоторых шарфы. К самовару тянутся руки: он уже способен греть. Беседа – нескончаемые титаник да фердинанд – движется волнами, то тише, то громче». В центре внимания повествователя оказываются события прошлого, однако само понятие «событие» понимается героем как факт личной истории: «В очередной раз задаю себе вопрос: что вообще следует считать событием? Для одних событие – Ватерлоо, а для других – вечерняя беседа на кухне. Ведь это только на первый взгляд кажется, что Ватерлоо и умиротворенная беседа несравнимы, потому что Ватерлоо – это мировая история, а беседа вроде как нет. Но беседа – это событие личной истории, для которой мировая – всего лишь небольшая часть, прелюдия, что ли. Понятно, что при таких обстоятельствах Ватерлоо забудется, в то время как хорошая беседа – никогда».

Авиатор, таким образом, трактуется в романе как описатель «внимательно прожитого времени», стремящийся заполнить образовавшиеся в нем пробелы, «дыры»: «Те, кто жили вечностью, особо ценили время. И даже не столько время, сколько его непрерывность, отсутствие дыр», ср. слова героя в изложении Насти: «Иннокентий сейчас смотрит старые фильмы и хронику. Говорит, что у него дыра во времени, и он ее заделывает». Неслучайно, что для заглавия романа выбрано устаревшее в современном русском языке слово <em>авиатор</em>, а не современная номинация <em>летчик</em>.

Помимо смысла ‘особое предназначение авиатора, стремящегося сохранить «непрерывность времени» и способствовать «воскрешению поколения» по памяти’, который не связан прямо с лексическим значением слова, а возникает на основе ассоциации, слово <em>авиатор</em> развивает в тексте романа образную параллель, базирующуюся на его основном значении, включающем семантический компонент ‘полет на летательном аппарате’. С полетом метафорически отождествляется жизнь человека, итоги которой зависят от выбранного направления. С точки зрения Платонова, полет может быть как удачным, так и неудачным. Обобщающая метафора полета выражается в тексте в ряде конкретных глагольных метафор: <em>взлететь</em>, <em>лететь</em>, <em>упасть вниз</em>, <em>спикировать</em>, которые взаимодействуют с другими глаголами движения: <em>споткнуться</em>, <em>оступиться</em>. При помощи этих метафор оценивается и жизнь самого повествователя, и жизнь других персонажей. Так, размышляя о своей жизни, Платонов замечает:

«– На какой же все-таки кочке я <em>споткнулся</em>? Почему не <em>взлетел</em>? Что погубило мои способности к живописи?».

При встрече героя на Соловках с бывшим «авиатором» Севой, ставшим чекистом, также используются метафоры, характеризующие неудачный полет: «Неужели Севе так хотелось от меня избавиться? Сколько же мы с ним летали на змее-аэроплане, я на переднем сиденье, он на заднем! Сева ведь и на пересыльном пункте не пересел на переднее: не расстрелял меня, не лишил жизни своею волей. Как это Сева так <em>оступился</em>, что его аэроплан <em>спикировал вниз</em>?»

Отметим, что эта образная параллель относится к метафорическому архетипу «жизнь – движение», к тому его подтипу, который можно условно обозначить как «движение на транспортных средствах», в начальный период развития языка художественной литературы представленному тропами с опорными словами лексико-семантических групп «Корабли»: <em>корабль</em>, <em>челн</em>, <em>ладья</em> и «Наземный транспорт (конный)»: <em>колесница</em>, <em>телега</em>, <em>коляска</em>, <em>тройка</em> (например, <em>жизни колесница</em> у Жуковского, <em>телега жизни</em> у Пушкина), а затем, параллельно с изменениями в реальном мире, пополняющемуся различными обозначениями более современных средств передвижения: <em>пароход</em>, <em>паровоз </em>(«Так жизнь вперёд летит, – летит, как <em>паровоз</em>, Меняя сны и впечатленья (К. Фофанов)), <em>поезд </em>(«Как <em>поезд</em> движется в тоннель, Так в старость мы войдем» (Е. Винокуров)), <em>вагоны</em>, <em>автобус</em> и т. д. [Иванова 1985: 163–166; Кожевникова 1995: 11–12], – в том числе и летательных средств: <em>самолет</em>, <em>аэроплан</em> и др., ср.:

Истории советской ход, Как <em>реактивный самолет</em>, К сверхскорости себя готовь, Что было, то не будет вновь. (А. А. Баркова, 1956).

В тексте романа «Авиатор» мотив жизни как движения в неверно выбранном направлении, помимо метафоры неудачного полета на аэроплане, связан и с использованием обозначений других средств передвижения, прежде всего с развертыванием метафоры «революции – локомотивы истории»; впервые она появляется в диалоге Платонова и Севы:

«Сева – мне: – Вступай в партию большевиков! – Зачем вступать? – Готовить революцию. Революции, по Марксу, – это <em>локомотивы</em> истории. Сева теперь, оказывается, марксист. А если, – спрашиваю, – локомотив куда-нибудь не туда пойдет? Не ты ведь им управляешь». Затем этот же образ повторяется в предсмертной речи Севы: «Интересно, что в одну из таких минут Сева вспомнил наш разговор о локомотивах истории. Он привел его своим мучителям и сказал: – Не думал я, что этот <em>локомотив</em> привезет меня сюда. А ведь предупреждал меня Иннокентий: ходи пешком».

В результате в тексте романа актуализируется оппозиция «историческое время / личное время», последнее и выбирает авиатор, причем делая выбор в пользу прошлого.

Помимо метафоры полета на самолете, мотив полета в романе развивается и безотносительно к транспортным средствам. Полет как таковой служит в романе сигналом перехода из одного измерения в другое. Впервые ощущение полета появляется у главного героя в раннем детстве, в воспоминаниях об этом употребляются метафоры <em>парить</em>, <em>полет</em>, в контексте метафоры полета происходит переключение временн<em>ы</em>х планов «прошлое / настоящее»: «Церковь – большая радость, особенно в детстве. Мать… берет меня осторожно, подносит к иконе. Поясницей чувствую ее ладони, а мои валенки и варежки свободно перемещаются в воздухе, и я как бы <em>парю</em> в направлении иконы. Навстречу мне, распахнув руки, Матерь Божья, и я целую Ее в руку неловко, потому что <em>полет</em> мой не мной управляем, и, поцеловав, прикасаюсь, как положено, лбом. На мгновение чувствую прохладу Ее руки. И вот так я <em>парю</em> себе в церкви, проплываю над священником, машущим кадилом, – сквозь ароматный дым. Вдоль окон, за которыми заснеженная страна. Россия? У неплотно прикрытой двери зримо клубится стужа, на ручке – иней. Щель резко расширяется, в возникшем прямоугольнике – Гейгер. – Доктор, мы ведь в России? – спрашиваю».

Другой контекст с метафорой полета описывает состояние героя после мучений на Секирной горе и близость его к смерти как преодоление времени: «Волочат вверх по ступенькам, втаскивают в “фонарь”. “Фонарь” – это верхняя часть храма, служившая прежде маяком. Там сейчас нет ни светильника, ни стекол. Только ветер, самый сильный ветер, который на вершине холма. Ты сопротивляешься ему какое-то время, а потом сопротивление исчезает. И время исчезает – та продолжительность, которую невозможно описать. Ты отдаешься на волю этого ветра, он залечит твои раны, он понесет тебя в правильном направлении. И ты летишь».

Реальные полеты «авиатор» Платонов совершает уже в современном мире, причем последний трагически обрывается. Возможную гибель героя предвосхищает повторяющаяся в романе цитата из стихотворения Блока, выполняющая интертекстуальную проспективную функцию:

«Летун отпущен на свободу, Качнув две лопасти свои, Как чудище морское – в воду, Скользнул в воздушные струи»;

«Уж поздно: на траве равнины Крыла измятая дуга… В сплетеньи проволок машины Рука – мертвее рычага…»

Таким образом, в романе происходит постепенное усложнение семантики заглавного слова <em>авиатор</em>, которое по мере развертывания текста обогащается дополнительными смыслами и в свернутом виде соотносится со всем содержанием произведения. Заглавие <em>авиатор</em> оказывается центром порождения значимых для интерпретации текста образных параллелей, взаимодействующих в романе. Оно сочетает конкретность и обобщенность и отражает систему авторских оценок и мировоззренческих установок.