Один из рассматриваемых в статье процессов связан с явлением открытости семантической структуры слова, поэтому кратко коснусь этого явления.

В лингвистических работах отмечалось, что существуют слова, у которых «вместимость» разных значений ограничена (в данном случае мы не имеем в виду научные и другие термины). Ограничения, как правило, заключаются в самой природе слов. Так, оценочные наименование лиц и предметов, как производные, так и непроизводные, – типа добряк, подлец, дрянь, прелесть, чепуха – обречены на однозначность.

У них не ограничено поле референтности и применение к разным объектам не образует новое значение. Исключение составляет явление энантиосемии – образование противоположных, но тоже оценочных значений.

Многие производные и непроизводные слова способны вмещать в себя значения, количество которых определяется потребностью переноса наименования.

Эта открытость, в частности, происходит за счет так называемых безо́бразных переносов [Гак 1998: 31; Скляревская 2004: 43, 44] в сфере предметной лексики.

Таковы, например, слова кирпич, игла, диск, хвост, колбаска, шпилька, мост, узел, башня, кольцо, шлейф и др.

Ср.: кирпич – 1. Прямоугольный брусок; 2. Дорожный знак в форме кирпича; 3. Буханка хлеба в форме кирпича; 4. О разных предметах в форме кирпича. Четвертое толкование – это указание на открытость структуры: список предметов в форме кирпича не ограничен.

Значения таких слов представляют собой переносы названий с предмета на предмет не на основе коннотаций, а на основе реальных признаков объектов – по форме, по цвету, иногда – по функциям. В них, как правило, нет оценочности, поскольку перенос не на человека.

Что касается их безо́бразности, то, думаю, термин носит несколько условный характер: как в любом переносном значении, в них сквозь переносное просвечивает прямое. В живых метафорах это обязательно. А рассматриваемые значения – метафоры (перенос по сходству), хотя и носят идентифицирующий характер, за что словари не снабжают их пометой «перен.».

Признаки таких безо́бразных переносов отмечены Г. Н. Скляревской [Скляревская 2004: 43, 44].

Значения этого типа, входящие в структуру, могут быть в определенной степени предсказуемы. Так, если в основе переносов названий лежит один определенный признак то, как правило, новые значения будут также включать этот признак в качестве компонента.

Приведу один пример. Слово зебра называет, как известно, полосатую лошадь. В отличие от слов конь и лошадь в русском языке никаких коннотаций с этим словом не связано. Других признаков зебры в нашем бытовом сознании нет. Поэтому известное переносное значение ‘раскрашенное полосами место пешеходного перехода’ и базируется на этом признаке. Других значений этого слова в толковых словарях литературного языка не отмечено. Но такие значения могут быть, и они будут обозначать нечто полосатое. И оказывается, что в жаргоне и арго есть такие значения – все они называют нечто полосатое: 1. Жалюзи; 2. Роба арестанта; 3. Штрих-код и др.

Из передачи о морских глубинах узнаем о существовании рыбы-зебры. Рыба, конечно, полосатая.

А вот примеры распространенного и индивидуального употребления зебры в современных текстах. У нас тоже есть зебра освоенных и неосвоенных земель (Знание – сила. 2009); А если держать гребенку стоймя, то стакан, казалось, наполнялся прелестной полосатой жидкостью, каким-то коктейлем «зебра» (Звезда. 2009); Близкий родственник рыбы-камня – рыба «Зебра» (В. Мезенцев. Чудеса).

Вряд ли можно представить себе употребление слова зебра по отношению к чему-то, не имеющему полос. Возможностью предсказуемости значений безо́бразные переносы отличаются от коннотативных метафор. Сами коннотации, за исключением интернациональных, энциклопедических, непредсказуемы, а мотивированные ими значения тем более.

Разумеется, какой именно «полосатый» предмет будет называть новое употребление слова зебра, неизвестно, но это обязательно будет нечто полосатое.

Чем меньше у предмета признаков, актуальных для носителей языка или просто известных обычному человеку (не ученому, специалисту и т. п.), тем более предсказуемы новые значения.

Канарейка известна тем, что это певчая птица, которая имеет желтое оперение. И только эти признаки птицы могут породить переносные значения по сходству. Ср. название романа Д. Рубиной «Русская канарейка» о певце с удивительно красивым и редким голосом (у него контратенор). Перенос на человека – это коннотативная, образная, оценочная метафора, а в арго – ‘милицейская машина желтого цвета’ – так называемая – безо́бразная, ср.: Сзади завыла сирена и патрульные «канарейки» намертво перекрыли путь к отступлению (Криминальная хроника. 24.07.2003).

Обозначение этим словом певца может войти в ряд «птичьих» метафор: соловей, кукушка (о человеке), но открытую структуру это употребление не образует. А перенос на основе желтого цвета образует: мало ли существует предметов желтого цвета. И вот – некоторые примеры. Ср.: На дежурстве наши сестры ходят в желтых халатах, и их называют канарейками (Л. Браун. Кот, который разговаривал с приведениями. Пер. с англ. Е. Кисельниковой). Известно, что во Франции один из футбольных клубов носит название «Канарейка» из-за желтых маек футболистов. Пока мне не встретились другие названия предметов по желтому цвету, но они, вероятно, есть и могут появиться в будущем.

Количество зафиксированных значений такого типа у разных слов может быть небольшим, а может превышать десяток. Главное, что это открытый ряд, который может пополняться и пополняться. Таким образом, переносы этого типа служат источником обогащения языка в сфере конкретно-предметной лексики.

Другой активный семантический процесс – это употребление одного гипонима вместо другого.

Это явление также распространено в разных сферах функционирования русского языка.

О некоторых случаях такого употребления в разное время писали как о типичной особенности разговорной речи [Капанадзе 1974], как об одной из особенностей молодежного жаргона и просторечия [Ермакова 1984: 137 и др.].

Л. А. Капанадзе приводит примеры замены: подставка – постамент, чадра – вуалетка, противень – поднос и др. Она пишет: «Это временные номинации, возникающие в процессе речи и не вошедшие в словарь литературной разговорной речи» [Капанадзе 1973: 458].

Я имею в виду не отдельные временные номинации, а активный процесс, в определенной степени влияющий на состав русской лексики.

Вот некоторые примеры из разных сфер языка и разных тематических групп, о которых подробнее – немного ниже.

Кепка – фуражка. Койка – кровать. Больница – поликлиника. Кабак – ресторан и т. д.

В данном случае мне представляется существенным показать, что это не отдельные примеры, а явление, характерное для городской устной речи. Явление, очевидно, требующее наблюдения и анализа.

Что это за феномен? Можно ли его рассматривать в ряду переносов названий, прежде всего метафоры и метонимии?

Ведь любой перенос – это употребление одного слова вместо другого – заяц вместо трус; бочка вместо толстуха; защита вместо защитник и т. д.

На наш взгляд, замена одного гипонима другим – это особое семантическое явление, которое, однако, можно рассматривать в ряду классических переносов.

Тематические группы в гипонимической замене не очень разнообразны, однако они в известной степени отражают картину мира в сознании некоторых категорий людей. При этом направление переносов в значительной мере аналогично традиционно метафорическим.

1. С помещения на помещение. Преимущественно – с одного нежилого помещения на другое. Погреб – подвал. Кабак – ресторан, кафе.

2. С части жилого помещения на другую. Веранда – терраса.

3. С одного лечебного учреждения на другое. Больница – поликлиника.

4. С одного вида оружия на другой. Пушка – пистолет, автомат.

5. С предмета на предмет: в сфере одежды, обуви, посуды и других предметов быта. Капот – халат. Валенки – сапоги. Баклажка – фляга. Блюдо – миска. Рюмки – стопки. Блюдце – розетка. Мочалка – губка. Кепка – фуражка. Кушетка – тахта. Койка – кровать.

6. С одного действия на другое. Жарить – печь. Крошить – резать. Купаться – мыться. Мыть – стирать.

7. С одного вида изделий из теста на другое. Булка – батон. Булка – плюшка. Шарлотка – пирог с яблоком.

В некоторых случаях наблюдается взаимозамена гипонимов. Безразлично могут употребляться: веранда – терраса, кушетка – тахта, койка – кровать и др.

Но обычно не называют больницу поликлиникой, рюмки – стопками.

Теперь сделаю некоторые замечания о распространенности гипонимических замен.

Если попытаться установить, в какой социальной среде отмечены эти примеры, то, думаю, лишь в некоторых случаях можно с уверенностью назвать сферу употребления приведенных слов.

Неслучайно, как уже говорилось, одни лингвисты в свое время рассматривали некоторые примеры, близкие к гипонимической замене, как типичную особенность жаргона, другие – как просторечия или разговорной речи.

Конечно, не все гипонимические пары в равной мере характерны для всех некодифицированных сфер языка, но существенно, как мне представляется, то, что замена одного гипонима другим – явление, не закрепленное за одной из этих сфер, а встречается во всех.

На наш взгляд, причин этого явления может быть, по крайней мере, три, а то и больше.

1. Неточное знание признаков, различающих те или иные реалии.
2. Безразличие к выбору обозначения (часто показное).
3. Выражение пренебрежения к миру вещей и тем самым к миру «не

1. Нередко употребление одного гипонима вместо другого в быту

Приведу текстовые примеры из записей устной речи и некоторых художественных произведений.

– Надень фуражку! – Это не фуражка, а кепка. – Какая разница?;

– Почему Петрова нет? – Он в больнице. – Как? Что это с ним случилось? – Простудился, пошел к врачу. – А, в поликлинику;

– Вчера ходили в классный кабак (ресторан); (Записи устной речи)

И стоит пригожий дом сороконожий. Сушатся пеленки, жарится пирог (В. Инбер. У сороконожки народились крошки);

Отвечала молодая девушка, видимо, сестра Олега. Чижов поздоровался.

– Если можно, позовите, пожалуйста, Олега к телефону.

– Он купается, – сообщила девушка.

– Он сейчас дома, – понял Чижов. – Передайте ему, пожалуйста, что говорят с его работы. Мы едем к нему, пусть он нас ждет;

– Нужно было ему позвонить.

– Мы звонили. Он купался. Мы просили сказать ему, чтобы он не выходил из дома (Ч. Абдуллаев. Совесть негодяев);

– Кто-то днем плескался в ванной. Я сказала, кто же это задумал мыться среди дня. – А кто купался? И в какой именно ванной? (А. Кристи. Зло под солнцем. Пер. Н. Уманец, С. Никоненко);

– А пушку дома оставишь? [пистолет. – О. Е.] (Е. и А. Грановские. Последняя загадка парфюмера);

– Допустим, ночью пистолет пропасть не мог. Но Стас понял, что пистолет пропал именно ночью…

– Сдается мне, что Воробьев знает, кто увел у него пушку – сообщил Стас (Г. Куликова. Правила вождения за нос);

Раиса Иосифовна Розина сообщила мне, что одна ее знакомая называет любую обувь (в том числе сандалии) ботинками, курицей – мясо и курицы, и индейки.

Может быть, и традиции семьи, и другие причины приводят к тому, что какие-то слова из состава гипонимов постепенно теряются, а их жалко.

Слово больница в настоящее время все чаще употребляется вместо слова поликлиника, и не только в речи неграмотных старушек, но и в речи молодежи.

Многие молодые люди не знают слова миска, уверены, что койка и кровать не имеют различий в употреблении (я имею в виду их номинативные традиционные значения, а не значение «постель»).

Эти два кратко рассмотренных нами процесса различны по активности и по тому, что, так сказать, приносят языку и что от них можно ждать.

Если первый процесс порождает неограниченное количество новых значений, то второй, очевидно, способствует некоторому обеднению языка в сфере конкретно-предметной лексики.