В единственной диссертации, специально посвященной И. Ф. Богдановичу, – ее написала в 1948 г. Софья Гинзбург, – был высказан тезис о «затаенной вольности убеждений» автора «Душеньки» [Гинзбург 1948: 236]. Служба Богдановича при графе Н. И. Панине, дежурства при нем, обеды и ужины с чтением стихов, лето 1765 г., которое Богданович провел при Павле, и посвящение ему поэмы «Сугубое блаженство» трактовались как симптомы оппозиционности: «Посвящение поэмы, излагающей принципы правления одиннадцатилетнему наследнику престола в то время как сама Екатерина II была еще в расцвете сил и сама еще недавно вступила в управление страной, подчеркивало программность поэмы и ее оппозиционность Екатерине» [Гинзбург 1948: 136]. В свете этого тезиса сближение с двором неизбежно выглядит как необходимость поступаться принципами: «Двойственность, разлад между затаенными убеждениями молодости, которым он остается верен, и официальной принятой им позицией поэта, близкого к придворным кругам, разъедает, губит талант Богдановича» [Гинзбург 1948: 235]. В идее «затаенной вольности» видится сублимация – рефлексия над новейшей современностью, эпохой двоемыслия, когда через убеждения приходилось переступать и придумывать себе оправдания. В работах Г. А. Гуковского, чье имя выставлено на титуле диссертации в качестве научного руководителя, этой идеи нет, хотя направление работы подсказал, вероятно, он. Это было необходимо, чтобы сделать тему поэтического творчества Богдановича более диссертабельной: поэт рококо в 1940-е годы казался фигурой легкомысленной и реакционной, поэтому «вольность убеждений» понадобилось растянуть, распространив на явно «верноподданический» период.

Диссертация Гинзбург осталась неопубликованной, неапробированной и практически выпала из научного оборота. И. З. Серман, готовивший собрание сочинений Богдановича для серии «Библиотека поэта», ее не читал, поскольку работал в Ленинграде, а хранится она в подмосковных Химках, но и сам, не находя иного способа «легализации» поэта, упирал на близость его к «оппозиционному» кружку графа Никиты Панина.

Если отбросить идеологические причины и разобрать некоторые события важного для биографии Богдановича 1773 г., можно убедиться, что поэт был гораздо ближе ко двору, чем обычно представляется.

В 1771 г. на русском языке в переводе Богдановича вышли посвященные Екатерине II стихи 28-летнего флорентийца Микеланджело Джианетти (Michelangiolo Gianetti, 1743–1796) под названием «Песнь» [Богданович, Джианетти 1771]. Джианетти в это время работает во Флоренции врачом в больнице Санта-Мария-Нуова и сочиняет стихи. Позже, в 1775 г., он получит место во Флорентийской академии на кафедре анатомии и физиологии, освободившееся после смерти доктора Раньери Маффеи (Ranieri Maffei), и прославится читанными в ней речами, заслужив всеобщее одобрение за «природное красноречие» и «широкую эрудицию» [Preziosi 1810: 188].

Содержание «Песни» таково: Божество послало Екатерину править Россией, чтобы весь свет увидел добродетель у власти. Российскую императрицу чтит весь мир, в том числе солнечная Италия дерзает прославлять ее за то, что она дарует России золотой век и продолжает дела Петра, за что ее будут почитать и потомки. Ее владычество над царями всего мира подобно власти Юпитера, которому подчиняются остальные боги, а Санкт-Петербург, уподобившись Риму, сделался средоточием наук и художеств. Ученые со всего мира стремятся туда, «желая просветить людей». Нева превзошла Тибр, Екатерина воплощает всю славу героев Рима – Тита, Траяна (завоевателя, максимально расширившего границы Римской империи) и Сципиона-младшего. Ее дела вдохновляют на подвиги героев, достойные люди при ней вновь стали цениться и занимать заслуженные места, гордость побеждена «правдой тихой», воинственные народы укрощаются, «зря кротость на престоле» (стихи пишутся во время Русско-турецкой войны 1768–1774 гг. – <em>М.</em><em> </em><em>О</em>.), ее славе внимают любители художеств и искусств, а россияне почитают ее как мать. Торговля приносит России изобилие, жители стран Востока доверяют ей свои границы, прося покровительства только потому, что видят ее дела. Бог морей и подчиняющиеся ему ветры покоряются российским судам, лишь видя на них екатерининский флаг, а Нептун говорит, что, если бы Александр Македонский был ее современником, то тоже чтил ее законы. Одна Екатерина достойна владеть всем миром. Эол, не дуй на ее флот с севера, «будь тих, подобно ей», пусть она царствует и все, в том числе небо, благоприятствует ее желаниям. Пусть неверные турки погибнут, и пусть монархиня решает, с кем воевать, а с кем заключать мир («коль хочет мир дает, коль хочет мещет гром»). Нептун прав: «небес владетель» благословил ее на войну и невидимо помогает ей побеждать. Агаряне (т. е. магометане) бегут, побежденные русскими воинами. Алексей Орлов, как лев, устремился на врагов и одержал победу над турецким флотом. Луна (видимо, полумесяц, символ ислама) стала красной и скрылась в облаках, скрывая свой и турок стыд (ср. позже в «Душеньке» сцену жертвоприношения Душеньки чудовищу: «Тогда и дневное светило, / Смотря на горесть сих разлук, / Казалось, будто сократило / Обыкновенный в мире круг / И в воды спрятаться спешило»). Места, ставшие свидетелями побед, теперь славят монархиню; ей нет нужды отвлекаться от правления на войны, она побеждает, не выходя из столицы, поручив спасать отечество Алексею Орлову, его брат Федор Григорьевич громит вражеский флот, и благодарные россияне, когда закончится война, объявят Екатерину своим общим божеством. Поэт внимает пророчество: она будет «в Подсолнечной глава», перед нею преклоняется Византия, которая зовет ее «Царицею Востока», а греческая царица Елена просит воздвигнуть церковь Константина и стать защитницей христианства. Однако скромная Муза, не имеющая способностей Гомера, должна знать меру в восхвалениях и прекратить славить то, что прилично славить богам, поэтому умолкает в удивлении и просит прощения за дерзость.

«Песнь» подключается к мощному потоку панегириков на победу русского флота при Чесме в 1770 г.: в 1770–1771 гг. выходят оды и стихи В. Петрова, М. Хераскова, В. Майкова, С. Домашнева, Ф. Козельского, И. Грешищева, С. Нарышкина, П. Потемкина, А. Палладоклиса, И. Кулибина и еще как минимум двух анонимных авторов. Богданович отмечается переводом «Песни», за который его представляют императрице, о чем он сообщит в автобиографии: «Будучи оставлен в иностранной коллегии, начал более упражняться в литературе. Перевел тогда с Италианского языка песнь Мишеля Анжела Жианетта, за перевод которой имел щастие удостоиться Ея И-го В-ва благоволения и быть представлен лицу ея» [Богданович 1853: 185].

В 1773 г. анонимно вышел поэтический сборник Богдановича «Лира, или Собрание разных в стихах сочинений и переводов некоторого Муз любителя», где перевод из Джианетти печатается рядом с «Переводом стихов г. Волтера славнаго Францускаго Писателя к Екатерине» и стихами Жан-Франсуа Мармонтеля под названием «Перевод стихов г. Мармонтеля, францускаго писателя», образуя антологию стихов иностранцев, прославляющих российскую императрицу. Французский оригинал «Ея Величеству Екатерине Второй, императрице всея Руси» («A Sa Majesté Catherine Seconde Imperatrice de toutes les Russies») не включался ни в одно из собраний сочинений Мармонтеля, российская публика его так и не увидела. Он оставался неизвестным, пока его копию не обнаружил французский специалист по русской истории Франсуа-Ксавье Кокен из Коллеж де Франс в архиве историка Н. В. Калачева, который предполагал, но не успел его опубликовать в «Ежегоднике Археологического института» (РГИА. Ф. 950 (Н. В. Калачев). Оп. 1 (1687–1915 гг.). Ед. хр. 1. Письма к Николаю Васильевичу Калачеву). Из текста, напечатанного Кокеном факсимиле [Coquin 2002: 865–866], видно, что в переводе Богдановича оригинал сокращен вдвое: в стихотворении Мармонтеля – 42 стиха и 304 слова, у Богдановича – 22 стиха и 116 слов. Бывало время, пишет Мармонтель, когда музы прославляли «злые души» («des ames viles»), но оно миновало, и теперь все исправилось, благодаря облагораживающему и очищающему влиянию философии. Сейчас нелицемерно прославляются настоящие таланты и достоинства, чтобы всем было видно их величие и великолепие. Таков образ прославляемой теперь «великой души» («une grande ame»), один из редких шедевров, какой производили небеса. В ней есть таланты, которые оценят потомки, добродетели и милости, она диктует законы и сама их блюдет, она и богиня войны Беллона, и богиня мудрости Минерва, ее славе завидуют, но она превосходит соперников, под ее правлением люди счастливо процветают, и, быть может, единственное, чего не хватает в этой империи, – <em>свободы</em>, этой «души добродетели, духа и искусств». По всему миру видны сооруженные вам алтари, и бессмертный Великий Петр признает, что вы превзошли его своим правлением.

В переводе (точнее, переложении) Богданович заменяет одни панегирические штампы другими. Екатерина в законах и геройстве превзошла «ревнителей» (соперников) и подала монархам пример заботы о счастье и спокойствии подданных, теперь ей надо довершить начинания славных дел:

Счастливому в твоем владении народу

Осталося иметь едину лишь свободу,

Единой вольности ему недостает,

Чтоб счастие его тем было совершенно

[Богданович 1773: 45].

Благословенно время, когда ничто не препятствует процветать достоинствам, это «бесценный дар», следствием которого является благоденствие, процветание наук и художеств и почитание добродетелей, поскольку в отсутствие рабства господствует истина. Твоя держава станет прибежищем талантов, и удивленная тень великого Петра признает, «что ты его превысишь славой». Ключевой пассаж о свободе Богданович сохраняет и тут же «обезвреживает» его примечанием: «Сии стихи писаны, чаятельно, прежде заведения в Санкт-Петербурге Академии Свободных Художеств; или г. Мармонтель не имел тогда известия ни о сем заведении, ни о вольности в России» [Богданович 1773: 45].

Вуалируя пафос оригинала, Богданович потрудился над размыванием смысла слова <em>свобода</em>. Во-первых, он перекомпоновал стихи, перенеся зачин о возможности руководствоваться истиной в панегириках (т. е. петь тех, кто достоин воспевания) к пассажу о «вольности» художников и писателей, во-вторых, упомянул Императорскую академию художеств И. Шувалова («Академию свободных художеств»), создав ложную отсылку к термину «свободные искусства», ничего общего не имевшему даже со «свободоязычием», которое Екатерина, судя по «Ответам» на вопросы Д. И. Фонвизина в «Собеседнике любителей российского слова», ставила себе в заслугу. Переводчик расшатал значения слов «свобода» и «вольность» и затем ответил автору не на ту претензию, которая предъявлялась. «Примечание» это тем более неубедительно, что академия была основана в 1757 г., а Мармонтель написал послание между осенью 1769 г. и весной 1770 г. [Coquin 2002: 868], до Чесмы, иначе тема побед российского оружия заняла бы в ней основное место. Франсуа-Ксавье Кокен полагал основное отличие оригинала от перевода в следующем: «Если Мармонтель понимал свободу (liberte) в оппозиции к деспотизму и рассматривал Екатерину II как нового Велизария, который вернет подданным свободу и освободит их от гнета самодержавия, то Богданович использовал термин “вольность”, связав его с крепостным правом, которое императрица не раз выражала желание реформировать, и, дав волю фантазии, перечислил заранее ожидаемые выгоды от этого освобождения» [Coquin 2002: 862].

Комментаторы исходили из предпосылки, что Богданович самочинно взял для перевода смелый текст с прямым обращением к императрице, содержащим почти нецензурный выпад против рабства, и нейтрализовал его своим примечанием. С. С. Гинзбург прокомментировала эту вставку как попытку обойти цензуру: «В переводе стихов Мармонтеля комплиментарность составляет лишь весьма тонкую оболочку, которая не скрывает отчетливо сформулированного требования Екатерине “свершить” “славных дел начатки”, дать народу свободу. “Примечание сочинителя”, которым Богданович вынужден был снабдить свой перевод, могло ввести в заблуждение цензуру, но никак не читателя, который, следуя за логикой мыслей писателя, понимал, что стихотворение своим острием направлено если не против крепостного права, то уже во всяком случае против “рабства всех сословий”, которое так и не сняла Екатерина, несмотря на свои громковещательные обещания и “Наказы”» [Гинзбург 1948: 166–167]. Так же понимал дело И. З. Серман: «В 1767 г. Мармонтель прислал на конкурс Вольного экономического общества сочинение, в котором доказывалась необходимость освобождения крестьян. Этому посвящено и данное стихотворение. Примечание Богдановича явно иронического характера и служит для того, чтобы сделать более цензурным стихотворение» [Серман 1957: 245]. Сам выбор текста работал на репутацию Богдановича как вольнодумца, обходящего цензуру, и так это выглядело до тех пор, пока Кокен не предложил убедительную интерпретацию этого перевода как исполнения госзаказа: «Трудно себе представить, чтобы наш поэт-переводчик по своей инициативе предпринял этот перевод» [Coquin 2002: 874]. Ф.-К. Кокен предположил, что императрица была оскорблена посланием самонадеянного француза, путающего самодержавие и деспотизм, поэтому оно осталось под спудом, хотя обычно она старалась публиковать в Петербурге все написанные в ее честь тексты, а Мармонтель, огорченный таким отношением, не включал его в собрания сочинений [Coquien 2002: 872]. Однако через три года она решила его использовать и снабдила Богдановича инструкциями о том, как его надо переводить: в результате «восхваление свободы превратилось в восхваление освобождения» и «урезанное, отредактированное по собственному усмотрению и созданное заново [сочинение], “украшенное” коротким демармонтелизирующим пойнтом, стало почти неузнаваемым» [Coquien 2002: 873].

Можно добавить, что заказ был сделан, вероятно, после выхода отдельного издания «Песни» Джианетти в 1771 г., когда Богдановича представили Екатерине. Скорее всего, он действительно не взялся бы публиковать столь рискованное стихотворение самостоятельно, и так же очевидно, что этот перевод предназначался для Мармонтеля. В 1768 г. в Москве демонстративно напечатан, а в 1773 г. переиздан в Петербурге «Велизарий» – роман, запрещенный Сорбонной за проповедь веротерпимости, который переводила сама Екатерина с сановниками. Мармонтель <em>должен</em> был узнать, что его стихи с наставлениями Екатерине тоже беспрепятственно изданы в России, ими нельзя было пренебречь, поэтому двор нашел им верноподданного переводчика. Это часть собеседования российской императрицы с французскими просветителями, призванного показать, что в России у писателей свободы больше, чем во Франции. Не менее важен контекст, в который помещено послание Мармонтеля: оно опубликовано в одном ряду с комплиментарными текстами Вольтера, культ которого в эти годы был санкционирован с самого верха, и Джианетти, вовсе, кажется, лишенного просветительских притязаний поучать государей.

Приведу еще один аргумент в пользу версии о заказном характере перевода. Как было установлено, 11 июля 1773 г. Екатерина II пожаловала «переводчику» И. Ф. Богдановичу 1000 рублей, «ничем не мотивируя это решение» [Арзуманова 1980: 254, прим. 8], точнее, мотивировки не было в документе (РГИА. Ф. 468. Оп. 1. Ед. хр. 3888. Л. 126), из которого извлечено это сведение. Теперь можно уточнить, что этот подарок был ответом на челобитную, поданную Богдановичем 8 июля 1773 г. В ней поэт жалуется, что нажил непосильный трехтысячный долг, и просит помочь его погасить.

«Вашему Императорскому Величеству принадлежат отлично и услуги и прозьбы подданных, по колику серца их напоены всегдашнею надеждою на безпременное матернее к ним милосердие, равное единым только высоким добродетелям вашего Императорскаго Величества. Но какое право имею я прибегать к милости? и какие услуги могу повергнуть к стопам прозорливаго правосудия? Трепещет рука, Всемилостивейшая Государыня, я должен сам в начале себя видеть и судить. Без известных достоинств, без отличных заслуг испрашивать милости, есть злоупотребление неимущества, но часто толь не обходимое и незазорное перед целым светом, что оно может ласкать себя монаршим снисхождением не попускаясь в крайности и гибель.

Таковыя чувства, Всемилостивейшая Государыня, соединенныя с ревностным и безпредельным усердием к службе вашего Императорскаго Величества дают и мне смелость повергнуть себя к стопам вашим не дая места отчаянию. Во все время моего научения и службы я подкреплял бедность свою займами, и напоследок вошел в долг не оплатной суммы, как в Банковую кантору так и разным партикулярным людем до трех тысячь рублев. Образ моей жизни и поведение могут быть засвидетельствованы несколькими людьми, кои делали мне честь своим ко мне благоволением; но одно только монаршее великодушие и милость могут изторгнуть меня из долгов и бедности, которая угнетает все силы моево духа в самой крайности.

Удостойте, Всемилостивейшая Государыня, милостиво возреть на мое состояние, что б я мог, так сказать в новом бытии прославлять ваше милосердие и человеколюбие свойственное Божественной душе вашей, с таким же усердием и благоговением, с каким имею щастье быть, Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорскаго величества всеподаннейший раб Ипполит Богдановичь» [Челобитная 1773: л. 397–397а].

Афористические горацианские строки Богдановича из стихотворения «Умеренность» (1763) «Когда чего я не имею, / Я то считаю за ничто» – это совершенно не про него. Он всю жизнь чего-нибудь просит – мест, чинов, прибавок жалования и подарков – для себя и своих родственников с Полтавщины. Подарки вроде пожалованной тысячи рублей не делались кому попало, моральное право обратиться к императрице давала поэту служба «всеподданнейшего» переводчика, которому можно доверить госзаказ на переложение зарубежных панегириков, – те самые «безпредельное усердие» и «услуги», «повергнутые к стопам прозорливаго правосудия». Переложение неопубликованного послания Мармонтеля свидетельствует, что Богданович уже в начале 1770-х гг. фактически сделался придворным литератором, умеющим – возможно, даже без специальных указаний – выполнять деликатные поручения и сглаживать углы.