Везде
Антропонимическое воплощение семейного единства в средневековой Руси
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Антропонимическое воплощение семейного единства в средневековой Руси
Аннотация
Код статьи
S013161170017981-8-1
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Литвина Анна Феликсовна 
Аффилиация: НИУ Высшая школа экономики
Адрес: Россия, Москва
Успенский Федор Борисович
Аффилиация: Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН
Адрес: Россия, Москва
Выпуск
Номер 6
Страницы
77-97
Аннотация

Статья посвящена различным ономастическим средствам, которые в средневековой Руси обеспечивали целостность семьи в рамках одного поколения, подчеркивая прежде всего единство между родными братьями. В такой перспективе важными инструментами исследования оказываются история культа личных патрональных святых и феномена светской христианской двуименности, когда человек в миру был обладателем не только крестильного, но и еще одного имени из церковного календаря. Особенное внимание уделяется, с одной стороны, специальной игре с семантикой некалендарного антропонима и, с другой, – работе с повторяющимися христианскими именами в семье; в частности, в научный оборот вводится понятие «антропонимической рокировки», призванное объяснить хорошо известные в эпоху позднего Средневековья казусы внутрисемейного дублирования имен и подчеркнуть системный характер этого явления. «Язык имен» позволяет демонстрировать властные чаяния рода, апеллировать к его истории, подлинной или мнимой, по-разному расставлять акценты в семейном благочестии и текущей политической конъюнктуре. В статье показано, каким образом имена собственные становятся инструментом планирования будущего при наречении первых и последних Рюриковичей на престоле, бояр братьев Морозовых и безвестных контрагентов многочисленных грамот, написанных в XVI–XVII столетии.

Ключевые слова
историческая ономастика, средневековая Русь, многоименность, месяцесловная традиция, имянаречение в допетровской Руси, культ святых, светская христианская двуименность, личные небесные покровители
Источник финансирования
Статья подготовлена по результатам проекта «Древняя Русь и Петровская эпоха в рукописях: комментированное чтение и издание текстов» при поддержке фонда «Гуманитарные исследования» ФГН НИУ «Высшая школа экономики» в 2021 г.
Классификатор
Получено
28.12.2021
Дата публикации
28.12.2021
Всего подписок
6
Всего просмотров
72
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf Скачать JATS
1 Для правящей династии, для знати, а позднее – и иных людей, располагающих значительным имуществом и некоторыми властными полномочиями в средневековой Руси, чрезвычайно важна была манифестация родовой преемственности, связи «по вертикали», и не было, пожалуй, более наглядного средства для выражения этой преемственности, чем имена собственные. Внук становился Ярославом или Дмитрием, поскольку Ярославом или Дмитрием был его покойный дед, имена Андрей, Петр, Василий вновь и вновь воспроизводились в пределах одного рода в Московской Руси, как некогда у князей Рюриковичей домонгольского времени вновь и вновь повторялись имена Ярослав, Всеволод, Святослав...
2 За этой весьма эффектной и эффективной системой межпоколенческих связей в антропонимике легко упустить из виду другую – менее жесткую и очевидную – внутрипоколенческую связь, также маркируемую именами. В самом деле, чрезвычайно удобно, когда правнук-тезка наследует земли прадеда, но для успешного обладания этим наследием, для его благополучной передачи следующим поколениям, необходимо единство между всеми правнуками – они должны действовать вместе, оберегая доставшееся им по праву крови от внешнего мира. Попытаться предотвратить конфликт и укрепить кровный союз в ближайшие десятилетия, в сущности, почти такая же важная антропонимическая задача, как протянуть легитимизирующую цепочку имен из прошлого в будущее.
3 Разумеется, для правящего рода горизонтальная целостность семьи была особенно важной в домонгольское время, когда, с одной стороны, принцип общеродового владения землей еще вполне успешно противостоял идее единовластия, а с другой – конкуренция между многочисленными братьями – родными, двоюродными, троюродными – оказывалась особенно напряженной именно потому, что правом на участие в этом владении обладал каждый из них. В ту пору, как известно, значительную долю имен элиты, будь то Рюриковичи или их окружение, составляли исконные, не имеющие отношения к церковному календарю антропонимы, для которых сложилась целая система демонстрации внутрипоколенческих связей. Ярче всего, пожалуй, эта система проявляется в именах двусоставных, хотя втянуты в нее не только они. Принцип варьирования родового имени, когда, к примеру, правитель по имени Всеволод дает своему сыну имя Володимир, а дочь Рогволода становится Рогнедой, заодно позволяет прочертить связь между всеми или частью детей, рожденных в одной семье. Один и тот же элемент дедовского, отцовского или материнского имени воспроизводится у братьев и/или сестер, знаменуя не только их наследственные права по отношению к деду, но и связь друг с другом.
4 Этот принцип, хорошо известный, например, германскому Средневековью, на восточнославянской почве привел к нескольким интересным и своеобразным результатам [Литвина, Успенский 2006: 31–69]. Так, в династии Рюриковичей довольно рано на первый план выступил формант -слав, всей своей многовековой популярностью обязанный, по-видимому, антропонимической стратегии Владимира Святого. Выбирая имена для своих многочисленных сыновей, князь имел возможность лишь единожды использовать имя своего отца Святослав целиком, однако наделить своих наследников одним из элементов этого двусоставного антропонима он мог многократно. Соответственно, целая плеяда княжичей и по крайней мере одна княжна несут в своих именах эту примету дедовского наследия: Святослав, Изяслав, Ярослав, Мстислав, Вышеслав, Судислав, Станислав, Предслава. В дальнейшем потомки наследуют их имена – как единое целое или поэлементно – так что большинство династов следующего поколения оказываются «заражены» этим формантом.
5 С другой стороны, более раритетный и оттого, по-видимому, более выразительный элемент -полк в тех семьях, где к нему решили прибегнуть, с определенного времени реализуется дважды – как правило, если один из княжичей зовется Ярополком, то у него почти непременно отыскивается брат по имени Святополк, хотя первые обладатели этих имен в династии приходились друг другу отнюдь не братьями, а дядей и племянником или отцом и сыном.
6 Крещение, принесшее в обиход страны огромную коллекцию новых антропонимов, часть из которых были так или иначе связаны между собой, добавило очень много нового и в список возможностей манифестации единства по горизонтали. Так, мы сталкиваемся с ситуацией, когда старшему княжичу в крещении дается имя Петр, а его младший брат, естественным образом, становится Павлом [ПСРЛ, II: 562, 600]. В одной и той же семье нередко воспроизводится ситуация имянаречения святых князей-мучеников, Бориса и Глеба, причем дело может не ограничиваться простым воспроизведением двух их имен у двух братьев. Бывало, например, так, что в рамках одной семьи задействуется сразу четыре имени страстотерпцев – не только Роман и Давид, которые были даны им в крещении, но и ставшие христианскими вследствие канонизации и запечатленные в месяцесловах Борис и Глеб [Литвина, Успенский 2006: 114–115]. Таким образом, одновременно отдается особая дань почитанию святых родичей, а заодно демонстрируется связь между тремя или четырьмя братьями сразу, поскольку связь между их именами – Роман, Давид, Борис, Глеб – очевидна на Руси всякому, благодаря чрезвычайной популярности борисоглебского культа.
7 Разумеется, двусоставные нехристианские имена продолжают играть роль в этом выстраивании горизонтальных антропонимических связей довольно долго, и два-три века спустя после обращения страны. Так, к концу XII столетия мы обнаруживаем в Новгороде братьев, зовущихся Вячеслав и Богуслав [ПСРЛ, III: 67]. «Созвучие» между их именами отнюдь не сводится к простому повтору элемента -слав, игра здесь сложнее и тоньше. Вячеслав успело к тому времени (так же, как Борис и Глеб) сделаться именем христианским, попасть в месяцесловы в качестве именования чешского князя, принявшего мученическую смерть за веру, причем культ св. Вацлава и его бабки Людмилы был в достаточной мере распространен на Руси. Что же касается имени Богуслав, то оно христианским отнюдь не было и при крещении получить его было невозможно. Однако благодаря своей «благочестивой» семантике оно мыслилось, по всей видимости, как удачная пара к славянскому имени христианского святого.
8 Подобные примеры – а их число без труда можно увеличить, и каждый заслуживает отдельного рассмотрения1 – дают возможность убедиться в том, что связь между братьями поддерживалась всей системой русской многоименности. Коль скоро один и тот же человек зачастую являлся обладателем двух, трех, а то и четырех имен, для отсылок к горизонтальным генеалогическим связям могло использоваться любое из них, причем такие антропонимические комбинации нередко оказывались довольно сложными и информативными. В самом деле, нет сомнений, что у новгородца Богуслава было еще одно христианское имя. В его случае, поскольку оно остается нам неведомым, мы не можем сказать, включалось ли оно в ономастическую сеть, объединяющую родичей одного поколения, однако относительно множества других лиц такая информация в нашем распоряжении имеется.
1.  Ср., например, встречающиеся в Новгороде и Галиче имена Судила и Несъда, которые, возможно, были связаны между собой этимологически и принадлежали, по-видимому, ближайшим родичам (устное сообщение А. А. Гиппиуса, ср. также: [Зализняк 2004: 357; Литвина, Успенский 2021а: 16–20]). Материал новгородских берестяных грамот сам по себе является богатейшим источником семантически сближенных имен и/или имен с повторяющимися элементами, причем родственные связи между их обладателями на сегодняшний день еще недостаточно изучены.
9 Как же, однако, будут выстраиваться подобные горизонтальные связи в эпоху более позднюю, когда славянские двусоставные имена были существенно потеснены в обиходе и этот столь наглядный конструктор манифестации родственных отношений отошел на второй план? Какие характерные приемы антропонимического объединения братьев могли использоваться в его отсутствие?
10 Стоит отметить, что по сравнению с домонгольским временем в русской антропонимической традиции XIV–XVII вв. практика наречения нескольких братьев именами святых, непосредственно связанных в агиографической традиции или священной истории, вопреки ожиданиям, не расширяется, а скорее идет на убыль. Своеобразная драматургия имянаречения, сближающая целые группы земных людей с их небесными прототипами, не так уж часто реализуется с той буквальной прямотой, которая была присуща первым столетиям после крещения – формы ее становятся более сложными и изощренными. Наречение родных братьев, скажем, Борисом и Глебом или Петром и Павлом остается чем-то вполне приемлемым, но, пожалуй, не столь уж частотным. В синодике можно встретить трех членов одной семьи Мориных, которых зовут Пров, Тарх и Андроник (РГБ 818: л. 36), без сомнения нареченных в честь сомучеников киликийских Прова, Тарха (Тараха) и Андроника (память 12 октября), нет-нет попадаются, как встарь, и родные братья с именами Борис и Глеб (см., например, наречение в семье Патрикеевых [Курдюмов 1915: 5 (№ 25)] или Морозовых, о которых нам еще предстоит говорить ниже), однако в сколько-нибудь выраженную тенденцию все это отнюдь не складывается. Особую группу случаев такого рода составляют, возможно, те казусы, когда нарекающие стремятся подчеркнуть подлинную или мнимую генеалогическую связь собственного рода с прославленными русскими святыми. Так, в XVII в. сыновья Никиты Ивановича Одоевского получают имена Михаил и Федор в честь свв. Михаила Черниговского и его боярина Федора (ср. в этой связи: [Николаева 1958: 96–97 (№ 7)]), так как Одоевские считали себя прямыми потомками этого князя. В известном смысле Одоевские в XVII в. применяют примерно ту же стратегию имянаречения, что и князья конца XI–XII в., для которых немаловажной составляющей в культе Бориса и Глеба оставалось собственное, еще весьма наглядное и близкое родство со страстотерпцами.
11 Как же обстояло дело с именами некалендарными? Наиболее очевидный и, пожалуй, чаще других обращавший на себя внимание исследователей антропонимический прием – это наделение членов одной семьи нехристианскими именами, чьи значения лежат в одном семантическом поле. Это могут быть, к примеру, названия частей человеческого тела, когда один из братьев носит имя Бедро, а другой Голень, или деталей одежды (да порой еще не произвольных, а соприкасающихся друг с другом, последовательно на одну и ту же часть тела надеваемых), когда два родных брата носят имена Чулок и Башмак (Ивановы дети Абашева, обитавшие в Тверском уезде в XVI в.) [Лаппо 1893: 124 (№ Х/8)]. Именами братьев могли послужить родственные названия еды или растений, как съедобных, так и несъедобных, например, Пирог и Каравай в одной семье и Щавель и Пырей в другой [Лихачев 1900: 158]. Жившие в XV столетии сыновья угличского боярина Бориса Васильевича Галицкого звались Береза, Осина и Ива [Чернов 2012: 702]. В дело шли и другие наименования обиходных предметов – так, братья Шуйские, Иван и Андрей Михайловичи, младший из которых был дедом будущего русского царя, звались, как известно, Плетень и Частокол (см. таблицу на с. **). Обыгрываться могла и более сложная терминология. Так, обитавшие отнюдь не в монастыре, а в миру братья носили имена Келарь и Игумен, причем еще один сын в этой семье прозывался Басурман [АФЗХ, III: 137 (№ 37)], что не могло не создавать контрастную связь с квазиблагочестивыми именами его родственников.
12 Перебирая подобные казусы, следует обратить внимание, что такого рода имена могут появляться вместе с христианскими антропонимами своих обладателей. Так, из источников мы знаем, что уже упоминавшийся Каравай в крещении был Андреем, а в иночестве стал Арсением, тогда как его брат Пирог крещен был Степаном, а при постриге сделался Сильвестром. Однако в других случаях интересующие нас именования фигурируют отдельно, так что порой у нас даже нет возможности узнать, как были крещены их носители (таков, например, казус с братьями Чулком и Башмаком Абашевыми). Иногда у части братьев христианские имена упомянуты, а у других – нет: так, дети Ивана / Меньшого Филиппова сына показаны в источниках как Григорий Ерш, Андрей Сом, Иван Окунь и Судак [Морозов 1993: 42; Морозов 1994: 17, 19].
13 Иначе говоря, картина употребления всех этих семантически сближенных антропонимов примерно такая же, как и для прочих полноценных и самостоятельных нехристианских имен. Иногда можно заподозрить некую фонетическую корреляцию между ними и христианскими именами (ср. Иван / Ива), однако редко у нас бывает уверенность в том, что это корреляция преднамеренная, ведь в именах братьев Ивана / Ивы, Дмитрия / Березы и Семена / Осины они отсутствуют или, во всяком случае, далеко не столь отчетливы.
14 Еще более существенно в нашей перспективе, что по тому же принципу попадания в одно семантическое поле могут выстраиваться связи одновременно и по горизонтали, и по вертикали. Так, отец пресловутых Каравая / Андрея и Пирога / Степана звался Оладья (в крещении – Максим, во иночестве – Макарий), отец Пырея именовался Осокой, а дед – Травой [АСЗ, IV: 285 (№ 385, 386), 286 (№ 387), 287 (№ 388, 389)]. У упоминавшихся выше братьев с «рыбьими» именами – Ерша, Сома, Окуня и Судака – отец по нехристианскому имени был Меньшой, зато дед звался Филипп Линь [Морозов 1993: 42]. Однако в иных случаях семантическая перекличка могла ограничиваться и одним поколением семьи2, причем нередко она охватывала не всех братьев, а лишь некоторую группу3.
2.  Порой дело, напротив, ограничивалось лишь генеалогической вертикалью, ср., например: «А у Зука Семенова сына сын Крик» (роспись Тыртовых, 1686 г.) [Шабаев 2019: 310 (№ 106)].

3.  Так, у Чулка и Башмака Алабышевых был третий брат, который в источниках именуется Олешей.
15 Можно ли считать, что эта семантическая близость некалендарных имен – явление сравнительно новое, появившееся только в ту пору, когда вышла из употребления игра с двусоставными славянскими антропонимами? Для домонгольского времени мы не всегда располагаем достаточным материалом для того, чтобы уверенно говорить о параллельном обыгрывании как двусоставных, так и недвусоставных, но семантически сближенных имен детей в одной семье. Кажется, однако, что такая «работа» с односоставными антропонимами, каковую мы наблюдаем в XV–XVII столетии, была возможна и гораздо раньше. В то же время, вымывание из элитарной среды двусоставных славянских имен, очевидно, не могло не отразиться на самом принципе прочерчивания связей по горизонтали.
16 Помимо всего прочего, в Московской Руси интересующие нас семантически сближенные имена братьев иногда носят довольно странный и явно книжный характер, оставаясь при этом антропонимами немесяцесловными, некрестильными:
17 А у Михаила Федоровича четыре сына: Андрей – а прозвище Эндогур, бездетен, да Иван – прозвище Волтасар, бездетен, да Василей – прозвище Мардахай, да Наум – прозвище Обрасалан. И Волтасар во 87-м году был во Мценску воеводою Да ему же, Валтасару Михайловичу, за службу дана вотчина Да Обрасалану Михайловичу дана вотчина А у Василья, что прозвище ему Мардахай, сын Кузьма А у Наума, что прозвище ему Обрасалан, Михайловича дети... [Шабаев 2019: 288–289 (№ 89)].
18 Бывало так, что имя одного брата напоминает месяцесловный эпитет к имени святого4, тогда имя другого явно подбиралось к нему на основании семантического подобия, но при этом никакого отношения к месяцеслову уже не имело. Любопытны в такой перспективе нехристианские имена двух братьев Грековых:
4. Эпитеты такого рода – Постник, Исповедник, Тирон, Стратилат, Воин, Голиндуха – на Руси употреблялись в качестве имен и притом некрестильных (см. подробнее: [Литвина, Успенский 2019: 148–155]).
19 У Никиты детей: Василей да Сила, да Иван – прозвище Персид, да Иван – прозвище Татарин, бездетны [Шабаев 2019: 284 (№ 86)]5.
5.  Используемое здесь слово «прозвище» не должно смущать читателя – в XVI–XVII вв. «прозвищем» могли называться любые имена человека, христианские и нехристианские, за исключением тех, что он получил в крещении или при постриге [Литвина, Успенский 2018: 241–249; Литвина, Успенский 2020: 24–26].
20 Помимо всего прочего, нельзя не заметить, что у двух только что упомянутых братьев Грековых, Татарина и Персида, совпадают христианские имена. Здесь мы вступаем в ту область выбора имен для представителей одной семьи, которая в домонгольское время существовала лишь в зачаточном виде, зато с конца XIII в. постепенно разрастается и играет все бóльшую роль в церковной жизни. Речь идет о практике христианской двуименности, которая создает новые возможности для манифестации семейных связей на уровне одного поколения и, с другой стороны, о специфике функционирования имен у братьев, становившихся тезками.
21 Оговоримся сразу же, что в домонгольской Руси, насколько мы можем судить по дошедшим до нас памятникам, было не принято (по крайней мере, в элитарных семьях) давать детям одинаковые имена, идет ли речь об именах христианских или нехристианских. В родовой ветви смоленских князей XII в. мы можем обнаружить двух братьев с именем Мстислав (весьма вероятно, что и в крещении они оба были Федорами), однако младший из них появился на свет после смерти старшего, а для детей, живших одновременно, такое наречение едва ли было возможно. Напротив, в XIV–XVII вв. мы знаем множество примеров, когда в семье рука об руку действуют два брата-тезки. Достаточно вспомнить здесь двух Иванов, сыновей Василия Ярославича (правнуков Владимира Андреевича Храброго), Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного, сыновей Юрия Дмитриевича Звенигородского, двух Андреев, сыновей Василия Темного и, наконец, двух Елен в семье Ивана III (об этих казусах см. подробнее: [Литвина, Успенский 2006: 232–237]). За пределами правящего дома можно отметить, например, двух Дмитриев Дмитриевичей Пивовых, рожденных в XVI столетии и нареченных, по всей видимости, в честь одного и того же святого, Дмитрия Прилуцкого (тогда как их отец получил свое имя по Дмитрию Солунскому – ср.: [Титов 1881: 20, 21, 88]).
22 Что же, однако, стоит за такими совпадениями? Можно ли говорить о многократном использовании одного антропонима как о средстве усиления генеалогической связи между братьями, и если да, то как оно устроено?
23 Полного тождества имен нехристианских у двух одновременно живущих братьев или сестер по источникам практически не прослеживается (во всяком случае, такие казусы исчезающе редки). Что же касается совпадения имен христианских, то за ними нередко просматривается модель более сложная, чем простое тезоименитство, и модель эта носит, на наш взгляд, довольно устойчивый, неслучайный характер, она вполне употребительна, хотя едва ли ее можно назвать массовой и всеобъемлющей.
24 Обратимся прежде всего к примеру, наиболее древнему и при этом обладающему едва ли не самой осязаемой структурой. Речь идет об именах двух суздальских князей, живших в XIV в., – знаменитого Дмитрия Константиновича († 1383), одно время державшего ярлык на великое княжение и сделавшегося тестем Дмитрия Донского, и его младшего брата, Дмитрия Константиновича, который в источниках иногда появляется как Дмитрий Ноготь.
25 Сразу же бросается в глаза, что имя Дмитрий с высокой вероятностью было дано им в честь одного и того же патронального святого – Дмитрий Солунский был одним из самых популярных святых у Рюриковичей, не говоря о том, что в ту пору из всех святых с этим именем лишь его культ был распространен на Руси достаточно широко. В свое время авторам этих строк доводилось писать о том, что такая практика была общепринятой – в правящей династии XIV–XVI вв. тождество христианских имен у отца и сына подразумевало различие небесных покровителей (отец нарекался, к примеру, в честь Иоанна Предтечи, а сын в честь Иоанна Лествичника), тогда как у родных братьев-тезок небесный покровитель был, как правило, один и тот же [Литвина, Успенский 2006: 215–237]. В целом это утверждение и сейчас представляется нам верным, однако, как будет видно из разбираемых здесь казусов, оно нуждается в определенных уточнениях.
26 В самом деле, совпадение имен и патрональных святых превращало бы братьев в неких антропонимических двойников. В действительности же ситуация оказывается более многомерной. Так, старший из Дмитриев Константиновичей был, как известно, не только Дмитрием: в крещении он получил имя Фома, весьма вероятно данное ему по дню появления на свет. Дмитрий же – это не что иное, как княжеское, династическое имя, уподоблявшее его череде князей-предков. К счастью, все христианские имена этого князя напрямую запечатлены в летописи, и столь же прямо и непосредственно указывается статус двух из них:
27 ...преставися во иноческомъ чину князь велики Дмитрей Констянтиновичь Суздалскiй и Новагорода Нижнего, внукъ Васильевъ, правнукъ Михаиловъ, праправнукъ Андрѣевъ; бѣ же ему во святомъ крещенiи имя ϴома, а иноческое ϴеодоръ ([ПСРЛ, XI: 83]; ср.: [ПСРЛ, VIII: 48–49]).
28 Существенно, что монашеское имя было дано князю по тому принципу, который со временем станет на Руси господствующим – оно подбиралось к крестильному Фома и соответствовало ему по первой букве (см. подробнее: [Успенский, Успенский 2017: 100–112]). Что же касается младшего брата, то Дмитрий, судя по всему, было его единственным христианским именем, совмещавшим в себе функции родового и крестильного. Во всяком случае, никакой другой антропоним из месяцеслова применительно к нему в источниках не фигурирует, а монашеское Дионисий, по всей видимости, подбиралось «по буквам» к известному нам Димитрий.
29 Иначе говоря, перед нами – своеобразная антропонимическая рокировка: то, что для старшего брата было лишь публичным династическим именем, для младшего оказывается единственным христианским, под ним он правил и им же был крещен. При этом некое второе именование у младшего Дмитрия все же было, однако речь идет о единице некалендарного антропонимикона, возможно, связанной с порядком появления детей в семье, желанием ономастически обозначить его статус младшего. К сожалению, это нехристианское Ноготь появляется в источниках не слишком часто, и нам трудно сказать что-то определенное о его бытовании.
30 Светская христианская двуименность у этой ветви потомков Андрея Ярославича (брата Александра Невского) со временем получает все большее распространение. В нашей перспективе интереснее всего линия «царских прародителей», уже упоминавшихся братьев Ивана Плетня и Андрея Частокола Шуйских. Убитый псарями в 1543 г. по приказу юного Ивана Грозного Андрей Михайлович Шуйский в крещении был Матфеем6. Крестильным именем его сына (отца царя Василия) – Ивана Андреевича – стало Максим7.
6.  В синодике Суздальского собора отмечено, что в 1583 г. Иван Грозный прислал корм по Андрею Шуйскому на 9 августа: «Того же года и мѣсяца въ 9 день прислалъ государь царь и великiй князь Иванъ Васильевичь все Русiи, по князѣ Андрѣе Михаиловиче Шуйскомъ, а имя ему Матѳей, въ Суздаль въ домъ Пречистыя Бц҃ы владыкѣ и протопопу зъ братьею 60 рублевъ» ([Леонид Кавелин, II: 221–222 (№ 935, л. 8)]; ср. также аналогичную дату поминовения князя в Кормовой книге вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря [Суворов 1861: 325]). В этот день церковь празднует память апостола Матфея, в честь которого Андрей / Матфей Шуйский и был крещен. Весьма вероятно, что свое публичное имя он получил по Андрею Стратилату, одному из популярнейших на Руси (а в элитарной среде – в особенности) святых, чья память праздновалась 19 августа – публичные имена для носителей светской христианской двуименности чаще всего подбирались в календарных окрестностях именин нарекаемого. См. подробнее: [Литвина, Успенский 2020: 53–64].

7.  Сведения о крестильном имени опричника, боярина и воеводы Ивана Андреевича Шуйского († 1573) удается отыскать все в том же синодике Суздальского собора, храма чрезвычайно важного для этой семьи, и в синодике Александрова-Свирского монастыря (БАН 57: л. 15 об.). Дата его поминовения приурочена к 21 января – дню празднования св. Максима Исповедника [Леонид Кавелин, II: 222 (л. 15 об.)]. Точными сведениями о том, в честь кого из свв. Иоаннов ему было дано публичное имя, мы не располагаем, да и предположения на сей счет строить затруднительно: в непосредственной близости от 21 января обнаруживается сразу несколько «иоанновских» дат (26 января – память Иоанна Палестинского, 30 января – Иоанна Златоуста, 15 января – Иоанна Кущника).
31 Иначе говоря, с поколением царских дедов все более или менее очевидно: демонстрация связи между братьями обустраивается по принципу семантической близости некалендарных имен, а их христианские имена как будто бы никак в этом процессе не участвуют. Поколение отцов и вовсе представлено только одним человеком: Иван Михайлович Плетень умирает, не оставив мужского потомства, и тот факт, что хотя бы один отпрыск этой родовой линии, его племянник Иван / Максим Андреевич, сумел удержаться на исторической сцене, вернуться ко двору Грозного и сделать значительную карьеру, порой воспринимался современниками как чудо. Он оставил достаточно многочисленные потомство, и большинство его сыновей оказываются, как и он сам, носителями христианской двуименности.
32 Публичные имена будущего царя и его братьев (см. таблицу на с. **) – Василий, Андрей, Дмитрий, Александр и Иван – как бы акцентируют и аккумулируют в себе всю историю рода. Так, Василий – это не что иное, как имя родного прапрадеда братьев, а Дмитрием (помимо целой череды отдаленных предков) звался уже упоминавшийся тесть Дмитрия Донского, Дмитрий Константинович Суздальский. В том, что при наречении отпрыска Шуйских ориентировались именно на фигуру этого князя, не возникает никаких сомнений – в крещении Дмитрий Иванович († 1612) получит имя Фома [Херсонский, I: 46], точно так же, как его предок и полный тезка, державший в XIV в. ярлык на великое княжение. Однако в перспективе связей по горизонтали ярче всего выглядит, пожалуй, наречение двух других братьев, Андрея и Александра Шуйских.
33 Андрей – «дедне» имя для Андрея Ивановича († 1589), при этом Андреем звали и родоначальника всей ветви Шуйских, жившего в XIII в. сына Ярослава Всеволодича. С другой стороны, сами Шуйские, как известно, с определенного времени претендовали на то, что происходят не от него, а от его старшего брата, Александра Невского, и являются потомками одного из его старших сыновей, Андрея Александровича (таким образом они занимали бы более высокое положение в династической иерархии, чем представители правящего дома, поскольку те являлись потомками одного из младших детей Александра Невского – Даниила). Так или иначе, имена Андрей и Александр у двух родных братьев оказывались и для генеалогической легенды, и для реальной родовой истории, с одной стороны, так сказать парными, а с другой – архизначимыми.
34 В то же время имянаречение в этой семье Шуйских не сводилось к выстраиванию лишь той перспективы на будущее, которая была связана с прошлым. Как известно, все братья, сделавшись взрослыми, выступали единым фронтом, и именно это обеспечивало им успех, а порой вело к катастрофическим провалам и неудачам. Так или иначе, важность такой спаянности братьев, очевидно, предполагалась их отцом с самого начала, а потому запечатлевалась в их имянаречении сразу несколькими способами.
35 Один из его антропонимических приемов вновь отсылает к семье Дмитрия Константиновича Суздальского. Подобно тому, как там было два брата по имени Дмитрий, у Ивана Андреевича Шуйского было двое сыновей по имени Василий – будущий царь Василий Шуйский († 1612) и один из его младших братьев. Как мы уже упоминали выше, большинство детей в этой семье было двуименными, и Александр Иванович, обладатель весьма «амбициозного» публичного имени, в крещении был не кем иным, как Василием (БАН 57: л. 15 об.). Таким образом, его антропонимическое досье как будто объединяет в себе все, что способен был взять род от христианского наречения.
36 Перед нами вновь своеобразная антропонимическая рокировка, когда одно и то же имя используется у двух родных братьев в разном качестве, однако ситуация здесь не в точности такая, как с двумя Дмитриями в семье древних суздальских князей. Носителями христианской двуименности были оба эти отпрыска Ивана Шуйского. Царь Василий обладал еще и именем Потапий, причем, по всей вероятности, именно оно, а не Василий, и было для него крестильным8. Таким образом, публичное имя старшего из братьев (Василий) становится для младшего, Александра / Василия, крестильным, тогда как всем известное и регулярно фигурирующее в источниках Александр – это не что иное, как «прозвище», мирское публичное именование. Обладателем одного-единственного христианского имени был только самый младший из братьев, Иван, причем он сделался тезкой родного отца (точнее говоря, то имя, которое для отца, Ивана / Максима, было публичным, для сына исполняло обе функции – публичного и крестильного одновременно). Любопытно, что этот Иван Иванович, подобно своему отдаленному родичу Дмитрию Ногтю, носил нехристианское имя, скорее всего, акцентирующее статус младшего брата в семье – он звался Пуговка.
8.  В недавно опубликованной статье мы в качестве рабочей гипотезы высказали предположение о том, что Василия крестили Потапием [Литвина, Успенский 2021]. Аргументом, будто бы опровергающим это допущение, может служить тот факт, что в монахи царь постригается с именем Варлаам, подобранным, очевидным образом, не к Потапий, а к Василий. Вообще говоря, в XVI в. если подбирали монашеское имя к христианскому мирскому, то непременно к крестильному, и принцип этот осуществлялся весьма последовательно [Литвина, Успенский 2018]. Однако следует учесть исключительность ситуации пострижения низлагаемого царя. Иночество Василия Шуйского было насильственным, внезапным и сопровождалось множеством нарушений, так что ориентация на публичное имя при наречении именем монашеским в данном случае оказывается лишь еще одним звеном в цепи отступлений от традиции и вопиющих канонических отклонений. Кроме того, за последнее время удалось существенно пополнить коллекцию примеров, где имя Потапий у Шуйского характеризуется как «молитвенное», т. е. именно к нему прикладывается эпитет, обыкновенно обозначающий крестильные имена. Ср.: «Кормъ по гс҄дрє цр҃є и вєликомъ кн҃зє Василїи Ивановичє всеа Рꙋсїи молитвєноє имѧ Потапїи» (РГБ 814: л. 59 об.); «...цр҃ѧ Василїѧ, а млт҃вєноє имѧ Потапїꙗ» (БАН 55: л. 93 (л. 90 старой пагинации); ср. также: РГБ 814: л. 59 об.).
37 Иначе говоря, в сложную антропонимическую игру с прошлым и настоящим, в первую очередь, втягиваются родовые, публичные имена («прозвища»), но не чужды ей и некоторые имена Шуйских, полученные ими в крещении (Фома и Василий), тогда как Потапий и Елеазар (таково было крестильное имя Андрея Ивановича: БАН 57: л. 15 об.) вроде бы остаются за ее пределами:
38 Семья Шуйских
39 Эта родовая ветвь Шуйских фактически угасла в XVII столетии, однако возможность подобного объединения имен братьев никуда не делась.
40 Весьма интересный образчик антропонимической рокировки представлен в имянаречении знаменитых братьев Морозовых, один из которых был воспитателем, а впоследствии и свояком царя Алексея Михайловича, тогда как другой – дядькой рано умершего царевича Ивана Михайловича. Публичные имена братьев Морозовых – Борис и Глеб – хорошо известны и запечатлены во множестве источников. Очевидным образом, наречение в честь «парных» святых, русских князей-мучеников, само по себе акцентирует и выделяет связь между братьями в этой семье. Замечательно, однако, что нарекающие, прочерчивая горизонтальные линии семейного единства, этим не ограничились.
41 Оба брата были двуименными. Старший из них, Борис Иванович († 1661), в крещении получил имя Илья. Мы не знаем точной даты его рождения, но именины Бориса / Ильи Морозова праздновались на Илью Пророка (20 июля) [Суворов 1861: 313, 325]. Исходя из общей логики наречения двумя христианскими именами, естественно предположить, что в этот день он и появился на свет – обыкновенно крестильное имя у двуименных давалось в честь святого дня рождения, а устраивающий семью публичный антропоним подбирался в календарных окрестностях этой даты. Память Бориса и Глеба отмечалась, как известно, 24 июля, и – коль скоро родители избрали путь двуименности – для мальчика, родившегося на Ильин день, более чем естественно было бы получить имена Илья и Борис.
42 При этом в перспективе нашего исследования едва ли не более существенно наречение младшего из братьев Морозовых – Глеба Ивановича († 1662). Помимо родового Глеб, казалось бы уже достаточно манифестирующего его единство с братом Борисом, он получает еще и имя крестильное, и именем этим оказывается не что иное, как Борис [ВКЛ ТС: 54 (л. 167)]. Такое антропонимическое решение создает, разумеется, изрядную путаницу в различных записях коммеморативного характера, касающихся семьи Морозовых, но подобного рода затруднения никогда не смущали людей русского Средневековья, поскольку тексты подобного рода были в первую очередь адресованы не миру, но Богу.
43 Тем не менее имянаречение братьев Морозовых остается необычным. Вообще говоря, мы не знаем других случаев, чтобы человек, ставший Борисом в крещении, был Глебом в повседневной жизни (или наоборот). Предполагалось, по-видимому, что покровительство св. Бориса и так обеспечено всем обладателям имени Глеб, а все, кого зовут Борис, так или иначе находятся под патронатом св. Глеба. Перед нами как будто бы та же антропонимическая рокировка, что и в семье Шуйских, однако прочерчена она куда более резко. Подобное антропонимическое усиление трудно объяснить чем-то иным, нежели стремлением нарочито подчеркнуть и без того манифестированную связь младшего брата со старшим.
44 В целом же не стоит рассматривать продемонстрированные здесь способы антропонимического объединения семьи по горизонтали как нечто разовое или экзотическое. С одной стороны, примеры подобной демонстрации связи между братьями отнюдь не единичны, а с другой – сходные приемы мы можем наблюдать в еще более широких масштабах, когда речь идет о выстраивании генеалогических связей по вертикали. Как известно, в традиции не существовало прямого запрета нарекать сына христианским именем отца. При этом очень редко мальчик, появившийся на свет при жизни родителя, становился его полным антропонимическим подобием. Обыкновенно традиция избирает один из двух возможных сценариев расподобления. Об одном из них, более распространенном, когда имена отца и сына совпадают, но различаются небесные покровители, нам уже приходилось писать ранее [Литвина, Успенский 2006: 215–231]. Другой же путь – куда ближе к тому, что мы наблюдали при прочерчивании горизонтальных связей. При ближайшем рассмотрении хотя бы один из интересующих нас тезок, старший или младший, оказывается обладателем двух христианских имен, лишь одно из которых совпадает с именем родича. Так, у Степана Васильевича Годунова († 1603), родственника царя Бориса, сын носил отцовское имя Степан (Стефан). Однако в крещении Степан-старший был Евдокимом, так что к сыну перешло лишь его публичное, но не «прямое» имя (точно так же, напомним, было устроено уподобление-расподобление в случае с Иваном / Максимом Шуйский и его сыном Иваном Ивановичем Пуговкой).
45 Иной раз расподобление отца и сына могло, по-видимому, реализовываться по двум моделям одновременно. Здесь можно упомянуть казус из династической практики XIV в. Как известно, у Семена Гордого († 1353) был сын по имени Семен, при этом сам великий князь в крещении был Созонтом, а публичное Семен получил по св. Симеону Столпнику. Семен же младший был наречен в честь св. Симеона Богоприимца. Таким образом, у отца и сына-тезок не совпадали небесные покровители по имени Симеон, да вдобавок главным святым заступником отца, в отличие от сына, оставался св. Созонт [Литвина, Успенский 2020: 68–70 (примеч. 39)]. В целом можно заметить, что мир вертикальных связей, выстроенных на христианских именах, многообразнее, сложнее, а во многом и запутаннее – горизонтальные связи как бы подхватывают отдельные его механизмы.
46 Итак, в качестве своеобразных примет эпохи нам удалось выделить семантическое сближение некалендарных имен у детей из одной семьи, простое тождество христианских имен одновременно живущих братьев или сестер и тождество, так сказать, со сдвигом, когда часть христианских имен у двух братьев совпадает, но функции этим антропонимам присваиваются разные.
47 Трудно не обратить внимание, что ни один из этих способов сближения по горизонтали не носит сколько-нибудь всеобъемлющего характера – по-видимому, и самая идея демонстрации единства детей, принадлежащих к одной семье, со времен домонгольских постепенно теряет свою универсальность, дробится, а зачастую и отступает на второй план, в династической же жизни она постепенно и вовсе маргинализуется. Попросту говоря, в каких-то семейных ситуациях единство братьев в цепи родовой преемственности по-прежнему важно, но в каких-то оно может оказаться избыточным и чуть ли не вредоносным.
48 Быть может, поэтому историкам конца XIX – начала ХХ столетия, обращавшим внимание на отдельные случаи семантического сближения некалендарных имен братьев, подобные казусы (когда одного брата зовут Оладья, а другого Пирог) казались скорее забавной причудой и экзотической игрой, нежели каким-то системным принципом. По всей видимости, элемент языковой игры, да и некоторого комизма, здесь и в самом деле порой присутствовал, однако чем больше мы видим самих этих ситуаций, тем очевиднее, что речь идет не об окказиональном каламбуре, а о некоторой вполне серьезной антропонимической тенденции, пусть и не массового свойства. «Серьезности» им добавляет и то обстоятельство, что разворачиваются они на фоне сближения христианских имен членов одной семьи, и здесь, на наш взгляд, существует еще довольно обширное поле для исследований.
49 До сих пор нам продолжают открываться все новые и новые сведения о вторых христианских именах людей XIV–XVII вв. – мы явно не все знаем даже относительно персон знаменитых и обильно представленных в источниках. Нельзя ли предположить, что за рядом случаев простого тождества христианских имен у одновременно живущих братьев часто, если не всегда, стоит более сложная антропонимическая модель, сродни той, что мы наблюдали на примере Шуйских и Морозовых? Попросту говоря, не стоит ли поискать вторые имена у двух Дмитриев, двух Андреев или двух Иванов, происходи они из семьи великокняжеской или любой другой? Обязательно ли эти имена, призванные расподобить тезок, должны быть христианскими? Каждому ли из братьев необходимо второе имя или для устранения антропонимического дублирования достаточно того, чтобы двуименным стал один из них?
50 Напоследок нам хотелось бы подчеркнуть, что нежелательность полного совпадения антропонимического досье двух родных братьев менее всего определялась потенциальными практическими неудобствами. В самом деле, у элиты XVI–XVII вв. всегда был выбор: если младший брат появился на свет на память одного из свв. Василиев, вовсе не обязательно было крестить его в честь этого святого – в ту пору богатые и благочестивые люди имели достаточно доступа к месяцесловной традиции, чтобы практически на каждый день располагать некоторым ассортиментом антропонимов, из которого можно было выбрать. Коль скоро в крещении младший был назван одним из имен старшего, это несомненно было результатом сознательного решения, когда некие семиотические цели ставились выше того, что сегодня мы понимаем как практическое удобство. Благодаря тезоименитству у братьев, к примеру, появлялся общий небесный покровитель, играющий особую роль в жизни всего поколения этой семьи. С другой стороны, коль скоро хотя бы один из них носил еще и иное христианское имя, круг его святых патронов расширялся и индивидуализировался, что тоже было весьма важно для средневековой практики личного благочестия.

Библиография

1. БАН 55 – Синодик Александро-Свирского монастыря, XVI в., БАН, ф. Алекс.-Свирск. № 55.

2. БАН 57 – Синодик Александро-Свирского монастыря, XVII в., БАН, ф. Алекс.-Свирск. № 57.

3. РГБ 814 – Синодик, 1660 г., РГБ, ф. 304. I. 814.

4. РГБ 818 – Синодик, XVII в., РГБ, ф. 304. I № 818.

5. АСЗ – Акты служилых землевладельцев XV–XVII века. Т. I–IV. М.: Археографический центр; Древлехранилище, 1997–2008.

6. АФЗХ – Акты феодального землевладения и хозяйства XIV–XVI вв. / Отв. ред. Л. В. Черепнин; подгот. А. А. Зимина, Л. В. Черепнина. Ч. I–III. М.: Издательство АН СССР, 1951–1961.

7. ВКЛ ТС – Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря / Изд. подгот. Е. Н. Клитина, Т. Н. Манушина, Т. В. Николаева; отв. ред. Б. А. Рыбаков. М.: Наука, 1987.

8. Курдюмов М. Г. Описание актов, хранящихся в архиве Императорской Археографической комиссии: Коллекция П. И. Савваитова. Петроград: Типография М. А. Александрова, 1915.

9. Лаппо И. И. Тверской уезд в XVI веке. Его население и виды земельного владения (Этюд по истории провинции Московского государства). М.: Университетская типография, 1893.

10. Леонид (Кавелин). Систематическое описание славяно-российских рукописей собрания графа Уварова. Ч. I–IV. М.: Товарищество типографии А. И. Мамонтова, 1893–1894.

11. Лихачев Н. П. Редкие дворянские прозвища // Известия русского генеалогического общества. 1900. Вып. 1. С. 157–160.

12. Морозов Б. Н. Родословная роспись Чихачевых, Горсткиных, Линевых, Ершовых, Сомовых, Окуневых с уникальными известиями XIV–XV вв. // Историческая генеалогия. 1993. Вып. 2. С. 42–43.

13. ПСРЛ – Полное собрание русских летописей. Т. І–ХLIІІ. СПб. (Пг./Л.); М., 1841–2004.

14. Суворов Н. И. Кормовая книга Вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря // Известия императорского Археологического общества. 1861. Т. 3. Ч. 4. С. 301–327.

15. Титов А. А. Вкладные и кормовые книги ростовского Борисоглебского монастыря в XV, XVI, XVII и XVIII столетиях. Ярославль: Типография Губернской Земской Управы, 1881.

16. Херсонский И. Летопись Макариева Унженского монастыря Костромской епархии. Вып. I (1439–1682) – II (1682–1891). Кострома: Губернская земская типография, 1888–1892.

17. Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. Второе издание, переработанное с учетом материала находок 1995–2003 гг. М.: Языки славянской культуры, 2004.

18. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в Х–XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. М.: Индрик, 2006. 904 с.

19. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Монашеское имя и феномен светской христианской двуименности в допетровской Руси // Средневековая Русь. Вып. 13 / Отв. ред. А. А. Горский. М.: Индрик, 2018. С. 241–280.

20. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Мужское vs женское в контексте светской христианской двуименности на Руси XVI–XVII вв. // Slověne = Словѣне. 2019. Т. 8. № 1. С. 133–161.

21. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. «Се яз раб Божий...»: Многоименность как фактор и факт древнерусской культуры. СПб.: Евразия, 2020. 128 с.

22. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Два имени государя (Потапий Максимович Матвеев внук или Василий Иванович Шуйский) // Анатомия власти: государи и подданные в Европе в Средние века и Новое время / Сост. и отв. ред. О. Воскобойников, О. Тогоева. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2021. С. 120–134.

23. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Княжье имя за пределами княжеского рода на Руси XI – начала XIII в. // Шаги/Steps. 2021а. Т. VII. № 3. С. 9–45.

24. Морозов Б. Н. Родословная роспись Чихачевых, Горсткиных, Линевых, Ершовых, Сомовых, Окуневых с уникальными известиями XIV–XV вв. (исследование) // Историческая генеалогия. 1994. Вып. 4. С. 14–19.

25. Николаева Т. В. Надгробные плиты под западным притвором Троицкого собора // Загорский государственный историко-художественный музей-заповедник. Сообщения. Вып. 2. Загорск: Загорский государственный историко-художественный музей-заповедник, 1958. С. 92–106.

26. Успенский Б. А., Успенский Ф. Б. Иноческие имена на Руси. М.–СПб.: Нестор-История, 2017. 344 с.

27. Чернов С. З. Три семьи Радонежских бояр // Русское Средневековье: Сборник статей в честь профессора Юрия Георгиевича Алексеева / Отв. ред. А. Ю. Дворниченко. М.: Древлехранилище, 2012. С. 653–711.

28. Шабаев Л. Е. Родословные росписи, поданные в Палату родословных дел в конце XVII в.: выборное московское дворянство // Российская генеалогия: научный альманах. Вып. 5. М.: Старая Басманная, 2019. С. 138–402.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести