В середине 90-х годов XX века один журнал поместил кроссворд с вопросом «Ректор Санкт-Петербургского государственного университета» – 9 букв. Такого, скорее всего, не было за всю историю университетского образования в мире и совершенно точно – за более чем два столетия существования СПбГУ. Этим ректором была Людмила Алексеевна Вербицкая, удивительный человек, соединявший в себе качества замечательного ученого, филолога-русиста, выдающегося организатора науки и яркого общественного деятеля, имя которого было известно далеко за пределами университета, города и даже страны. В этом небольшом очерке мы постараемся рассказать обо всех этих сторонах жизни и работы Людмилы Алексеевны.

Людмила Алексеевна Вербицкая (17.06.1936, Ленинград – 24.11.2019, Санкт-Петербург) родилась в Ленинграде, ее отец – Алексей Александрович Бубнов, секретарь Ленинградского горисполкома, был обвинен в рамках так называемого Ленинградского дела и в 1950 г. расстрелян; реабилитирован 14 мая 1954 года. С 1950 по 1953 г. Людмила находилась в детской трудовой исправительной колонии во Львове, где по ходатайству заместителя начальника колонии В. Н. Карповой обучалась в городской школе и поступила на филфак Львовского государственного университета, а в 1954 г. перевелась на филологический факультет Ленинградского университета, русское отделение которого окончила с отличием в 1958 г. В 1965 году защитила кандидатскую диссертацию, в 1977 году – докторскую. Прошла путь от лаборанта Кафедры фонетики и методики преподавания иностранных языков (1958–1961) до профессора (с 1979 г.). С 1985 года – заведующая кафедрой общего языкознания; проректор по учебной работе (1984–1986), первый проректор (с 1993 г.), и. о. ректора, ректор СПбГУ (1994–2008); президент СПбГУ (2008–2019); декан филологического ф-та (2010–2019); президент Российской академии образования (2013–2019).

Женщина во главе одного из ведущих университетов страны – явление нечастое, и в нашей стране, и за ее пределами. Не говоря уже о том, что ректор этот – не математик, не физик или химик. Впрочем, ко времени избрания ректором филолог Вербицкая уже успела проявить себя на посту первого проректора (традиционно эту должность также занимали представители точных наук), в частности, сыграв ведущую роль в уточнении даты основания нашего Университета (1724 г.) и поспособствовав возвращению ему очищенного от скверны исконного названия.

Тогда же у Л. А. Вербицкой появилась еще и возможность заступиться за то, что она любила едва ли не больше всего – хороший русский язык. Очень скоро жители Петербурга узнали ректора СПбГУ «в лицо». Она смотрела на них с плакатов с призывом «...говорить как петербуржцы!».

Весьма значительными, хотя и менее заметными для широкой публики, были перемены внутри СПбГУ – от ремонта обветшалых зданий до изменения учебных программ. Прямо и непосредственно эти перемены коснулись профессорско-преподавательского состава, изрядно увеличившегося в те годы. С самого начала в основу кадровой политики был положен принцип: все, кто достойно проявил себя в той или иной области науки, должны знакомить со своими достижениями студентов Санкт-Петербургского государственного университета. В Университет стали приглашать ведущих ученых города (в том числе тех, кто, по разным причинам, прежде не допускался к преподаванию в Университете), а позже – всей страны и зарубежья. Это были те самые «лихие 90-е» годы, которые кто-то вспоминает с содроганием, а многие – как время надежд, когда появилась наконец возможность поделиться накопленными знаниями.

В должности ректора Санкт-Петербургского государственного университета Л. А. Вербицкой нужно было решать проблемы, зачастую совсем не научные. «В наше трудное время...» – напоминали сочувствующие. «А иные времена, не трудные, вы помните?» – спрашивала Людмила Алексеевна, отправляясь в студенческое общежитие в Петергоф или в Москву на встречу с очередным министром. «Вы ее когда-нибудь видите?» – спрашивали сотрудников кафедры. Преподаватели видели свою заведующую по крайней мере два раза в месяц на заседаниях кафедры, а студенты своего профессора – еженедельно на лекциях. (Ни того, ни другого Людмила Алексеевна не пропускала без крайней необходимости.)

В эти действительно непростые времена у ректора появилась реальная возможность оказывать влияние на одну из самых важных для нормального существования и развития любой страны областей – просвещение. Две его составляющие – наука и образование, по глубокому убеждению Л. А. Вербицкой неразрывно связанные между собой, – в идеале являются частью единого общемирового процесса, в стороне от которого на протяжении многих лет оставалась российская наука.

Ученые одного с Л. А. Вербицкой поколения слишком хорошо знали, что происходит с наукой в изоляции, когда нет возможности выслушать критику зарубежных коллег, указать им на их ошибки и вместе реализовать принцип «<em>Научное положение – это положение, которое можно опровергнуть</em>» (добавим: <em>и</em> <em>защитить</em>). Самое обидное в этой ситуации было то, что советские гуманитарии в основном неплохо знали, что происходит в их области за рубежом, тогда как их собственные достижения, за редким исключением, оставались неизвестными огромной части мирового научного сообщества. Это относилось и к конкретным исследованиям, и к целым направлениям и школам, в рамках которых эти исследования проводились. Одной из них была Школа Льва Владимировича Щербы (1880–1944), развивавшаяся в полемическом содружестве – не только с Московской фонологической школой, но и с Пражским лингвистическим кружком, и с американским дескриптивизмом, а также с новейшими течениями в языкознании, с одной стороны, а с другой – с выдающимися предшественниками, память о которых хранила российская наука. Такой подход, не ограниченный ни географией, ни хронологией, она готова была предложить ученому миру в качестве основы для равноправного диалога и сотрудничества.

По убеждению Л. А. Вербицкой, наука (соответственно и распространение научных идей) начинается со студенческой аудитории. Поэтому естественным первым шагом к сближению представлялась выработка сопоставимых образовательных стандартов. Это и стало одной из причин присоединения России к Болонской конвенции¹. Многими этот шаг расценивался как посягательство на основы «лучшего в мире образования», «учившего мыслить». Людмила Алексеевна лучше многих знала достоинства и недостатки российского и советского образования. К первым, несомненно, относилась широта, не ограниченная сиюминутными практическими потребностями: «Что значит “бесполезные знания”. Кто знает, что завтра понадобится или послезавтра?» В одной из поездок Л. А. Вербицкая познакомилась с популярным на Западе принципом «<em>Умение прежде знаний </em>(<em>S</em><em>kill</em><em> </em><em>before</em><em> </em><em>knowledge</em>)». В этом она усмотрела аналог отечественного лозунга «Образование должно быть востребовано». «Кем востребовано? – интересовалась Людмила Алексеевна. – Сами-то они чему учились? Потребности в образовании пусть определяет тот, кто сам хорошо образован. Кто знает, что уже лишнее, а чего не хватает».

При этом главный недостаток естественно видеть в ограничениях любого рода, прежде всего, конечно, идеологических. «Что же это за такое “лучшее в мире”, – спрашивала Людмила Алексеевна, – когда добрая половина писателей под запретом? Про историю и говорить нечего... И как вы хотите, чтобы люди при этом мыслили? По катехизису – вопрос-ответ?» Последнее относилось к экзаменам, прежде всего к вступительным экзаменам в вуз, где по мысли противников формального подхода и проверялось «умение мыслить». «Что можно продемонстрировать за пятнадцать минут? – удивлялась Людмила Алексеевна. – Максимум, что ты думаешь так же, как экзаменатор, а вы оба – как учебник. Вопросы должны быть конкретными, а критерии оценки – четкими. Иначе – болтовня с одной стороны и произвол с другой».

Для проверки конкретных знаний до сих пор не придумано ничего лучше тестирования. Противников у него едва ли не больше, чем сторонников. Их доводы – «дурацкие вопросы», «узость», «ответ можно угадать» – Л. А. Вербицкая прекрасно знала и во многом разделяла. Отсюда – обоснованные ответы на критику: «Формулировки можно отредактировать, глупые вопросы поменять на умные. Было бы кому все это делать. Этому учиться надо». Или про ограниченный объем проверяемых знаний («узость»): «Чему научите, то и проверять станете. А научите тому, что сами знаете». Последнее – в ответ на призывы отказаться от Единого государственного экзамена. Осознавая все его недостатки, понимая, сколько времени понадобится для доведения его до приемлемого состояния и сколько – для того, чтобы ученики и учителя поняли, что тестирование должно быть особой системой, направленной не на «натаскивание» и «угадывание», но лишь на объективную проверку полученных знаний. Объективность и была тем главным достоинством, которое Л. А. Вербицкая усматривала в пресловутом ЕГЭ.

Очень скоро выяснилось, что в СПбГУ достойны обучаться не только выпускники элитарных столичных гимназий:

«Вы знаете, сколько у нас сейчас иногородних студентов? Не поверите: 70 процентов! Кажется, очень неплохие. И наш университет выбирали вполне осознанно, и город: «Родители здесь учились. Бабушка родилась в Ленинграде». Кстати, у большинства очень хороший русский язык. Как у бабушек».

Эти студенты слушали лекции Людмилы Алексеевны. От нее узнавали о языкознании и языковедческих школах – петербургской, московской. И о том, что во все времена оставалось главным ее делом – об орфоэпии. Последнюю Л. А. Вербицкая определяет как «раздел языкознания, изучающий произносительные нормы» и как «совокупность произносительных норм национального языка, обеспечивающую сохранение единообразия его звукового оформления»². Здесь «правильное» противопоставляется «неправильному», нежелательному, в каком-то смысле даже недопустимому, но отнюдь не невозможному, поскольку «неправильности» существуют в речи многих (иногда даже большинства) носителей языка. Может сложиться впечатление, что <em>о</em><em>рфоэпи</em><em>я</em> – прикладная наука, а задачи ее – исключительно прескриптивные – разработка норм «правильного произношения». Между тем, это – только часть, несомненно важнейшая, большой области лингвистики, куда входит – не менее важное – обоснование выбора того, что становится языковой «нормой». Объясняя кому-то суть этого понятия, Людмила Алексеевна процитировала в качестве иллюстрации реплику одного из персонажей пьесы М. А. Булгакова «Зойкина квартира»: ...<em>к смокингу ни в коем случае нельзя надевать желтые ботинки</em>.

«Почему нельзя? – спрашивала она. – Протекают? Нет. Просто <em>договорились</em>, что нельзя. Установили такую <em>норму</em>. Вот сковороду, вместо шапки, действительно нельзя; и перчатки, вместо валенок. У них функция другая. А функцию задает система».

Система и норма – два центральных понятия в учении Льва Владимировича Щербы, к школе которого принадлежала Л. А. Вербицкая. Норма предполагает выбор (сознательный или стихийный) из того, что предлагает языковая <em>система</em>. Последняя складывается, как правило, на протяжении длительного времени, в результате процессов, происходящих в синтаксисе, морфологии и звуковом строе каждого языка, точнее его диалектов и говоров, в которых представлены результаты языкового развития, различные, но относящиеся к одной общей системе. Диалекты встречаются или, наоборот, расходятся, из них заимствуются те или иные формы, что не нарушает отношений, сложившихся в системе данного языка. В какой-то момент один из говоров утверждается в качестве эталонного, престижного, то есть становится нормой. Как правило, это – говор столицы, где как раз чаще всего и встречаются носители различных диалектов: «В Москве поселяются представители как северновеликорусского, окающего, наречия, так и южновеликорусского, акающего. Народные говоры объединенных местностей начинают функционировать как диалекты формирующегося великорусского общенародного языка»³. Позднее московский говор перекочевал в новую столицу, где на него воздействовали окружающие Петербург – Петроград – Ленинград северно- и средневеликорусские говоры⁴. Так сложились две нормы русского литературного языка – московская и петербургская (ленинградская), когда-то явственно различные, но впоследствии значительно смешавшиеся.

Уже много лет в начале каждого учебного года на кафедре общего языкознания (ныне имени Л. А. Вербицкой) происходит знакомство с первокурсниками: студенты рассказывают о себе, своих интересах, планах на будущее. В какой-то момент сотрудники кафедры стали замечать, что студенты начали говорить «как-то не так» – изменился характер гласных, появилась нетипичная для Петербурга интонация... Назывались разные причины «изменения», вплоть до самых невероятных – влияние диск-жокеев, подражавших американцам. «Господи! – воскликнула Людмила Алексеевна. – Это же так очевидно: отменили прописку, город открылся, в него съехались люди из разных городов и весей, все со своими говорами. Перемешались. Как в 1703 году».

В этом замечании вся орфоэпия, целый комплекс наук: история языка и просто история, диалектология и все аспекты языкознания – фонетика, морфология, синтаксис. Все они обозначены в предисловии к книге Л. А. Вербицкой «Русская орфоэпия», предметом которой является «произношение отдельных звуков, их сочетаний, отдельных слов в тексте, отдельных грамматических форм, в некоторых случаях сочетаний слов...».⁵ Книга имеет подзаголовок: «К проблеме экспериментально-фонетического исследования особенностей произносительной нормы». В книге много таблиц, осциллограмм, спектрограмм – целых слов, произносимых различными дикторами, и отдельных звуков в различных окружениях и различных произносительных стилях и регистрах. Все это дает ясное представление о норме в ее идеальном состоянии и о факторах, определяющих отклонения от нормы, такие как влияние просторечия, тип речи и даже индивидуальные особенности диктора.

На основе этой монографии в 1977 г. Людмила Алексеевна защитила докторскую диссертацию «Современное русское литературное произношение (Экспериментально-фонетическое исследование)». Этому предшествовали исследования, отраженные в ее кандидатской диссертации «Звуковые единицы русской речи и их соотношение с оттенками и фонемами» (1965), в многочисленных статьях, начиная с самых первых, написанных в соавторстве с Л. Р. Зиндером и Л. В. Бондарко.⁶ Уже на этом этапе просматривается орфоэпическая направленность научных интересов Л. А. Вербицкой, отразившаяся в ряде ее публикаций: «Некоторые вопросы русской орфоэпии» (Русский язык за рубежом. 1970. № 2), «К специфике так называемых ленинградской и московской орфоэпических норм» (Вопросы теоретической и практической фонетики. М., 1973). Эта тема по-разному развивалась в более поздних работах, таких как «Вариантность современной произносительной нормы русского литературного языка» (Вестник ЛГУ. 1977. № 8), «К вопросу о соотношении нормы и вариантов» (Звуковой строй языка. М., 1979), «The Phonemic System Change in Pronunciation Norm» (The 10^th International Congress of Phonetic Sciences. Utrecht, 1983), «Языковая норма: реальность или вымысел?» (Проблемы и методы экспериментально-фонетических исследований, к 70-летию профессора кафедры фонетики и методики преподавания иностранных языков филологического факультета СПбГУ Л. В. Бондарко. 2002), вплоть до написанной в соавторстве с двумя юристами работы «Требования к устной речи при использовании русского языка как государственного языка Российской Федерации»⁷, выходящей за пределы собственно языкознания. А широкому кругу филологов, и не только филологов, была адресована многократно переизданная и получившая заслуженную известность книга «Давайте говорить правильно» (М.: Высшая школа, 1993, 2003 и др.).

Лингвистические обоснования различных аспектов орфоэпии создавались на всем протяжении научной деятельности Л. А. Вербицкой, начиная с самых ранних ее публикаций, таких как «Некоторые характеристики современной произносительной нормы с точки зрения объективных данных»⁸ или «Акустическая характеристика эталонов русских гласных»⁹. Методам получения объективных данных, в том числе инструментальных, Л. А. Вербицкая училась под руководством учеников Л. В. Щербы – Маргариты Ивановны Матусевич (1895–1979) и Льва Рафаиловича Зиндера (1904–1995). Оба по очереди заведовали кафедрой фонетики и методики преподавания иностранных языков (с 1941 по 1966 и с 1966 по 1977 соответственно), храня и развивая традиции своего учителя. В это же время кафедрой скандинавской филологии заведовал ее основатель Михаил Иванович Стеблин-Каменский (1903–1981), кафедрой классической филологии – Аристид Иванович Доватур (1897–1982). Эти и другие выдающиеся ученые, работавшие на филологическом факультете ЛГУ, определяли интеллектуальный климат, в котором развивались последующие поколения учеников Ленинградской, а впоследствии Петербургской филологической школы, в том числе Л. А. Вербицкая. Ей в 1985 году Юрий Сергеевич Маслов (1914–1990) передал заведование кафедрой общего языкознания.

Об учителях, коллегах и друзьях Л. А. Вербицкая рассказывала в своих лекциях, с этими рассказами она не раз выступала на ежегодном расширенном заседании кафедры фонетики и методики преподавания иностранных языков – Щербовской кафедре. Это «рабочее название» сохранилось и когда заседание стало официально именоваться чтениями «Памяти учителей». В число учителей вошли сначала ученики Л. В. Щербы, М. И. Матусевич и Л. Р. Зиндер. Потом их ученица Лия Васильевна Бондарко (1932 – 2007). А после 2019 года и сама Людмила Алексеевна Вербицкая – великая<strong> </strong>женщина, которая всегда хотела «сделать как лучше» и которой это очень часто удавалось.

<em>В. Б. </em><em>Касевич</em><em>, Ю. А. </em><em>Клейнер</em><em>, .</em><em>Н. Д. </em><em>Светозарова</em>