Церковнославянский язык является уникальным в своем роде: будучи языком богослужения (к тому же созданным именно для этой цели), он не стал классическим в традиционном понимании этого термина. На церковнославянском продолжали и продолжают до настоящего времени создаваться тексты: службы новопрославленным святым, акафисты, – и за более чем тысячелетнюю историю своего существования он сильно изменился как в плане грамматики, так и в плане лексики. Однако процесс изменения богослужебного языка, существующего только в письменной форме, происходит, конечно, гораздо медленнее, чем изменения разговорного. Поскольку церковнославянский язык сам по себе долгое время воспринимался (и в какой-то степени воспринимается некоторыми до сих пор) как некая сакральная сущность, выражающая религиозные догмы и ценности, отношение к нему и его «правильности» было серьезным настолько, насколько это было возможно.

Изменения в церковнославянском языке происходили и происходят в результате изменений в том корпусе письменных текстов, которые активно воспроизводятся и используются. Новонаписанные тексты, относящиеся к богослужению, должны были проходить проверку церковных властей. До XVIII в. роль цензоров играли справщики под контролем священноначалия; речь в то время шла в основном о соответствии текстов греческим оригиналам. Как институт же духовная цензура оформилась вместе с гражданской только в Петровскую эпоху.

Для эпохи книгопечатания наиболее актуальные процессы происходят или в Правильных палатах типографий, где осуществлялось редактирование книг и их корректура, или в институциях, специально созданных для того, чтобы следить за книгоиздательской деятельностью. Необходимость институционализации цензуры появилась вследствие проведения Петровских реформ и его программы, которая была направлена на регулирование всех сфер жизни, а кроме того на распространение книг, грамотности и книгопечатания, в результате чего количество текстов существенно увеличилось. После реформ и учреждения Синода контроль за церковной книжностью осуществлял Синод. 5 октября 1720 г. вышел указ о запрете печатать церковные книги без предварительной цензуры, в 1721 – «Духовный регламент», в котором были, в частности, такие пункты, определяющие обязанности Синода:

«I. Разыскать вновь сложенные и слагаемые акафисты и иные службы и молебны, которые наипаче в наши времена в малой России сложены суть не малое число, суть ли оная сложения Писанию Священному согласная и не имеют ли нечто в себе слову Божию противное, или хотя нечто непристойное и празднословное?

II. Також определить, что оные многочисленные моления, хотя бы и прямые были, однако не суть всякому должные, и по воле всякого наедине, а не в соборе церковном употреблять оных мощно, дабы по времени не вошли в закон и совести бы человеческой не отягощали» [Духовный регламент 1874: 13].

Характерно, что документ, с появлением которого связано начало Синодального периода в истории Русской Церкви, говорит о контроле над печатной продукцией то же самое, что и документ Поместного Собора, посвященный высшему управлению Русской Церкви. Согласно соборному определению «О круге дел, подлежащих ведению органов высшего церковного управления», ведению Синода подлежало: «Охранение текста богослужебных книг, наблюдение за его исправлением и переводом и, с одобрения Церковного Собора, благословение на печатание вновь составленных или переизданных отдельных служб, чинов, молитвословий» [Деяния Собора: 12–13]. Сравнение приведенных выше цитат показывает, что на протяжении Синодального периода идея о том, что высшие органы церковной власти должны осуществлять контроль за изданием церковной литературы, не была скомпрометирована и должна была сохраняться и в будущем. В 1796 г. вышел указ об учреждении духовных цензурных комитетов, а 14 марта 1799 – «Положение о духовной цензуре или комиссии»: «Рассеянный дотоле между представителями высшей духовной власти, епархиальными владыками, учебными заведениями, избранными духовными особами, наконец, смешанными комитетами, церковный надзор за печатью теперь кристаллизовался в особое установление» [Котович 1909: 13]. Первые цензурные комитеты появились в Санкт-Петербурге, Москве, Риге и на Радзивиловской таможне. Позже осталось всего два основных комитета – санкт-петербургский и московский, полномочия других были незначительными. Первый цензурный устав был утвержден в 1804 г. и относительно духовной литературы содержал такое предписание: «Книги и сочинения церковные, к священному писанию, вере, либо толкованию Закона Божия и святости относящиеся, подлежат рассмотрению цензуры духовной, находящейся под ведением Святейшего Синода и епархиальных архиереев. Таковые книги и сочинения должны быть печатаемы в синодской или иных типографиях, под ведением Синода состоящих». Второй устав – шишковский, названный «чугунным», – в 1826 г., но в отношении духовных текстов в нем не было существенных изменений. 22 апреля 1828 г. Николаем I был утвержден третий «Устав духовной цензуры» вместе с «Уставом» светской, и он просуществовал (с некоторыми дополнениями) вплоть до 1917 г.

Процесс рассмотрения новых богослужебных текстов и произведений духовного содержания в соответствии с новым уставом был максимально формализованным и подробно описывался и документировался. О роли цензуры в истории русского литературного языка писали неоднократно [Живов 1996: 475–478]. При этом в истории церковнославянского языка нормообразующая роль цензуры проявлялась куда сильнее, чем для русского литературного. Если после 1828 г. цензорам литературы на русском языке специально возбранялось обсуждать проблемы языка, то цензоры церковнославянских текстов продолжали активно исправлять грамматические и стилистические ошибки. Таким образом, цензоры наряду с рецензентами, назначаемыми Синодом, активно участвовали в редактировании новых церковных служб, определяя характер изменений, происходивших в церковнославянском языке.

Высказанные выше общие соображения дают основания предположить, что материалы духовной цензуры и вообще переписка, связанная с утверждением к печати новых служб и акафистов, дает историку церковнославянского языка в XVIII – начале XX в. ценнейший материал. Однако анализ этого материала, объемного и разбросанного по разным архивохранилищам, для лингвиста весьма затруднителен. При написании статьи автор использовал уникальный источник – рукопись-диссертацию иеромонаха Германа (Вейнберга) «Службы русским святым, появившиеся за Синодальный период русской церковной истории», написанную в 1916 г. и по общественно-политическим причинам не опубликованную, а позже забытую. В этом труде проанализирована история более 100 русских служб (практически всех из написанных в тот период), приведены выдержки из архивных материалов цензурных органов¹. Обширный материал диссертации, обеспечивающий практически исчерпывающую выборку, позволяет характеризовать деятельность духовной цензуры. Синодальный период особенно интересен для исследователей и по той причине, что в это время происходило бурное развитие науки и вслед за первыми грамматиками церковнославянского языка, вышедшими в начале XVII в., начали появляться новые грамматики, а позже – учебники, словари, пособия, и авторы новых церковнославянских текстов, предназначенных для келейного или общественного богослужения (а также цензоры), имели возможность, как предполагается, ими пользоваться. Впрочем, в какой степени это было применимо на практике, нам доподлинно неизвестно.

Одобрение нового богослужебного текста проходило в три этапа: сначала он поступал в Цензурный комитет, состоявший из трех членов (по Указу от 22 октября 1796 г. – «цензуру cоставить в каждом месте из трех особ – из одной духовной, из одной гражданской и одной ученой»; духовных особ избрать Синоду, гражданских Сенату, a ученых – Академии наук и Московскому университету» [Законы: 960]), и получал рецензию одного из них; потом, согласно статье 257 Цензурного устава [Сборник законоположений: 103–104], он отправлялся в Святейший Синод и получал рецензию члена Святейшего Синода. Если рецензия была положительной, он возвращался в Цензурный комитет для постановки печати «Одобрено». Авторы и переводчики, не довольные решением Цензурного комитета, могли обратиться напрямую в Святейший Синод, который обладал правом быть апелляционной инстанцией. Решение, вынесенное Святейшим Синодом, обжалованию более не подлежало. Обычно отзывы не оспаривались и порядок прохождения всех этапов соблюдался точно, однако исключительные случаи все же были, например, когда в процессе одобрения службы Цензурный комитет не фигурировал вовсе. Привилегией подавать рукописи непосредственно в Синод без предварительной цензуры в комитетах обладали авторы в архиерейском сане и члены Синода. Так было, например, со службой святому Гавриилу Младенцу, также связанной с именем епископа Антония. Он сам написал эту службу, а отредактировал ее А. В. Александров, профессор славянского языка Казанского университета (позже – преосвященный Анастасий). Епископ Антоний представил эту службу в конце 1908 г. непосредственно в Святейший Синод, и в 1909 г. она была пропущена.

Редко, но встречались также и противоречия во мнениях цензоров, доходившие до серьезной полемики, иногда превращавшейся даже в войну. Самый яркий пример – дело о службе преподобному Герману Соловецкому (1894 г.). Она не была одобрена Цензурным комитетом после первого рассмотрения: цензор отметил достаточно много мест, которые показались ему «темными» или с языковой, или с догматико-исторической точек зрения. Московская Святейшего Синода Контора подробнейшим образом пересмотрела всю службу и обвинила Цензурный комитет в пристрастии: большинство выражений, отмеченных цензором, были взяты из богослужебных книг, например, из службы преподобному Сергию Радонежскому; также цензор был уличен в незнании древнеславянских слов (например, слова «оток») и жития преподобного Германа. Служба получила одобрительный отзыв Конторы, и Синод (видимо, для принятия окончательного решения) направил службу на рассмотрение епископу Херсонскому и Одесскому Иустину (Охотину). Епископ Иустин написал: «При рассмотрении рукописи и донесения Синодальной конторы нельзя не видеть, что как Цензурный комитет с излишнею строгостию и даже некоторой придирчивостью отнесся к рассмотрению им службы преподобному Герману, так и Контора не без пристрастия к рукописи и не без натяжки желает отстоять неприкосновенность ее и, так сказать, обелить в ней каждое слово и выражение», а службу рекомендовал к печатанию только после внесения исправлений. Московская Контора взялась за исправление рукописи, желая, по словам иер. Германа [Герман 1916: 77 об.] «доказать белым священникам, заседавшим в Комитете цензурном, что служба все-таки годна», а комитет, уличенный в пристрастии, в этот раз дал одобрительный отзыв, и служба была одобрена к напечатанию в 1897 г.

При рассмотрении новых сочинений члены комитета опирались на положения, изложенные в 6 главе Цензурного устава. Вот выдержки из нескольких статей, определяющие, какими достоинствами должны были обладать богослужебные тексты и какие недостатки могли привести к отклонению текстов:

Ст. 226: «Все вновь составляемые сочинения, относящиеся до церковного служения, должны заключать в себе чистые и назидательные мысли, чистые и назидательные чувствования. Кроме того, они должны быть писаны по принятому обыкновению славянским наречием».

Ст. 227: «Жизнеописания должны быть почерпнуты из достоверных источников и представлены в том чистом духе, которым Святый постоянно руководствовался в жизни своей, или восставал от падения, укреплялся среди соблазнов и соблюдал живую веру до конца своей жизни».

Ст. 236: «сочинения… с большими недостатками в основательности мыслей, чистоте христианских чувств, доброте слога, ясности и правильности изложения, противны образованным, бесполезны необразованным и вредны образующимся, и поэтому не должны быть одобряемы» [Сборник законоположений: 96–98].

Итак, автор или ходатай направлял новосоставленный богослужебный текст в Цензурный комитет и сопровождал его запиской или письмом, в которой приводил аргументы, почему его сочинение должно быть напечатано. Самыми распространенными были такие обоснования необходимости напечатания:

<ul class="docx-publication-list"> <li>в монастырь, где находятся мощи или место погребения святого, приезжает много паломников, которые очень хотят приобрести службу этому святому для домашнего молитвословия;</li></ul>

<ul class="docx-publication-list"> <li>памятная дата (круглая дата со дня основания обители или со дня прославления святого);</li></ul>

<ul class="docx-publication-list"> <li>служба Общей Минеи «не соответствует ни званию, ни возрасту, ни жизни» святого;</li></ul>

<ul class="docx-publication-list"> <li>«употребление [неисправной рукописной] службы затрудняет само совершение службы… унижает высокое достоинство самой службы, от чего слышатся от молящихся вопросы о причине богослужения по книге непечатной» [Герман 1916: 37–37 об.].</li></ul>

Один из членов Цензурного комитета рассматривал новосоставленную службу, докладывал о результатах своего рассмотрения другим членам комитета, объясняя, почему служба достойна или не достойна, по его мнению, напечатания. Одобрительные формулировки были чаще всего клишированными фразами, повторяющимися из отзыва в отзыв: «составлена правильно», «изложена ясно», «с соблюдением должного порядка праздничной службы», «по содержанию прилична празднованию памяти святого», «изложена согласно с духом и образом выражения церковных песнопений», «не заключает в себе ничего противного Уставу Духовной Цензуры», «написана понятным церковнославянским языком», «проникнута живым и религиозным чувством», «служба назидательна», «благохваления приличны и сообразны с житием святого / с характером древних песнопений», «песнопения не растянуты без нужды». Последние фразы демонстрируют, что духовные органы, с одной стороны, поощряли ориентацию авторов на древние песнопения, а с другой – отмечали как достоинства ее понятность и незатянутость (причем в какой-то степени эти качества противоречат друг другу).

Незначительные недостатки, например неверная расстановка знаков препинания или единичные употребления неправильных или «темных» слов и выражений, не влияли на решение о напечатании и подлежали исправлению цензором. Иногда, по мнению цензоров, службу не имело смысл вводить в общецерковное употребление, но, если существовала «настоятельная потребность» в печати, ее могли разрешить выпустить ограниченным числом экземпляров для местного употребления.

Если среди положительных характеристик было много фраз, касающихся богословского содержания служб, то среди отрицательных они встречались редко: по всей видимости, текстов, противоречащих Уставу Духовной Цензуры или спорных с богословской точки зрения, практически не было или они не доходили до цензурных комитетов. Таким образом, все отрицательные характеристики службы связаны так или иначе с языковой стороной и внешней формой. Среди них: смешение церковнославянских речений и оборотов с русскими, грубые ошибки «против славянского языка», растянутость (например, очень длинные стихиры), тяжелый канцелярский слог, ошибки в структуре текста. Приведем примеры подобных отрицательных отзывов на неодобренные службы: «канон скуден и не способен возбуждать молитвенное усердие в читателе: написан устарелым церковнославянским языком, и от этого встречается темнота и неясность, кроме того, в... ирмосах канона есть погрешности против печатного церковного ирмология»; служба «написана не чистым церковнославянским языком, а смешанным с современным русским наречием, каковой жаргон в церковном богослужении неуместен».

Если ошибки и неточности, даже если их было немало, не казались цензору значительными и служба, по его мнению, в целом была достойна напечатания, текст с замечаниями отдавали автору с разрешением печатать только после внесения исправлений, рекомендованных цензором. Так, например, служба святителю Герману Свияжскому и Казанскому (1860 г.) была одобрена Цензурным комитетом, однако епископ Григорий (Миткевич), рассматривая ее по поручению Святейшего Синода, нашел немало неточностей и ошибок, которые не повлияли на решение об одобрении службы: «…Во внешнем изложении службы мне кажутся неправильными. 1) Употребление большой начальной буквы в местоимениях “ты” и “твой”, относящихся к святителю Герману 2) напротив, употребление малой буквы в тех же местоимениях, относящихся к Господу 3) Начертание слова “Пасства” с начальной большой буквою “П” и вставкою двух букв “cc” 5) Употребление знака “–”, какового в славянских книгах не видно 6) Употребление некоторых слов в формах неславянских, так, на листе 3-м в тропаре “Царстве Казанском”, а не «Казаненстем»; на листе 4-м в стихире “<em>вещественного</em> мира”, которое можно заменить словом “дольняго”; оборот листа 8 – “разгони <em>облака</em>” вместо “<em>о</em><em>блацы</em>”, на листе 12-м на обороте: “среди мирской прелести <em>бренной</em> жизни” вместо “мирския”, “бренныя”; на обороте листа 23 – “тщимся <em>ходить</em>, всего <em>любить</em>, <em>исполнять</em>, <em>служить</em> во благо, <em>соделовать</em> спасение” вместо “ходити, любити…”; оборот листа 24: “<em>предстоящий</em>”<em>, “почивающий”, “</em><em>вершающий</em>” вместо “<em>предстояй</em>” и проч., на обороте листа 25 “да <em>уготовившись</em> очищением совести ко исходу”, лучше бы заменить: “да предварив исход очищением совести”. 7) на листе 9 сказано: “по <em>ныне </em><em>отпущаеши</em> и трисвятом тропарь святителю глас 4 <em>от юности…</em> дважды, и в третье, яко великим пастырям, т. е. другой тропарь ему же или Богородице Дево, такожде и на Бог Господь”. Это несогласно с уставом, по коему положено по ныне дважды и потом непременно Богородице Дево... А ежели празднование будет не в воскресение, то на Бог Господь положено тропарь святому дважды, затем слава и ныне, богородичен, по гласу тропаря; а другому тропарю нет места, и Богородице Дево не поется. 8) На листе 11-м в стихире по Евангелии “Человече Божий” сказано: “столпе и утверждение истины”. В других службах говорится: “<em>утверждение церкви</em>”. 9) В каноне во всех почти песнях стоят в начале стихи не святителю, а в 1-й, 4-й, 5-й, 6-й и 8-й по гласу, в 7-й и 9-й Троице, что необычно и несогласно с составом других канонов, находящихся в церковных книгах, где только в первой песне начальный стих бывает иногда Господу как попрошение помощи на составление похвалы Святому. Стихи таковые в песнях, кроме первой, лучше, казалось бы, отнести на “слава”. Поэтому полагаю нужным службу святому Герману, прежде поступления в Типографию, выправить в начертании» [Герман 1916: 79–80 об.].

Мы видим, что замечания цензора касались и структуры службы, и церковнославянского языка: графики, лексики, грамматики. Цензор последовательно исправляет лексические и грамматические русизмы, заменяя их предписанными грамматиками формами и апеллируя к лексическому узусу богослужебных текстов. Однако было и движение, в какой-то степени обратное этому: встречались случаи, когда цензор отмечал церковнославянские слова как непонятные и неуместные в службе (см. выше дело о службе преподобному Герману Соловецкому). При этом отмечались и поощрялись понятные цензорам отсылки авторов к древним, хорошо известным всем службам. Таким образом, очевидно стремление цензоров к некоторому «идеалу» службы с языковой точки зрения: с точки зрения грамматики она должна соответствовать нормам церковнославянского языка; с точки зрения лексики – не содержать, с одной стороны, откровенных русизмов и тем более канцеляризмов, а с другой стороны – древних слов, не понятных современникам (напр., из отзыва о службе святому Трифону Печенегскому (1886 г<span style="text-decoration: underline;">.)</span>: «написан устарелым церковнославянским языком, и оттого встречается темнота и неясность в изложении»); с точки зрения синтаксиса – не содержать слишком длинных, перегруженных песнопений. Неоднократно в отзывах цензоров прослеживается мысль о необходимости понятности богослужения для простого народа. Вот, например, отзыв Святейшего Синода о службе святому Димитрию Ростовскому (1757 г.): «Хотя и изрядно, понеже высоко и вся почти аллегорически сочинена и тако простому народу для негоже и наивящая состоит потреба, внятна и вразумительна быть не может». Служба была возвращена автору – еп. Амвросию (Зертис-Каменскому) с предложением написать более простым языком (что его сильно обидело, и он отказался).

Грамматические исправления носили достаточно специфический характер. Рассматривая службы, написанные в течение Синодального периода, можно заметить достаточное количество случаев расхождения с нормой грамматик. (Впрочем, о норме говорить в данном случае сложно, поскольку нормативной грамматики не существовало. Есть основания полагать, что в типографиях серьезно относились только к грамматике М. Смотрицкого², но цензоры, по всей видимости, обращали внимание не столько на предписания грамматик, сколько на узус, ориентируясь на собственную начитанность.) Объяснить их можно, вероятно, невнимательностью цензоров, но «ошибки», появляющиеся систематически, скорее будут говорить о том, что цензоры считали эти формы (или их отсутствие) допустимыми, а значит, можно говорить об изменении нормы. Самый яркий пример – утрата двойственного числа. В службе святым Сергию и Герману Валаамским, написанной авторитетнейшим церковным деятелем, уже упоминавшимся выше, – епископом Антонием (Храповицким), который особенно тщательно рассматривал порученные ему службы именно с точки зрения языковой правильности и писал подробные рецензии, – нет ни одной формы двойственного числа, которая бы относилась к святым, хотя эти формы ожидались бы практически в каждой строке. В связи с этим можно, вероятно, говорить о становлении новой нормы с отсутствием граммемы двойственного числа.

Рассмотрение рукописей могло занимать продолжительное время. Если рукопись была одобрена, автор отдавал текст в набор, а после напечатания снова отдавал несколько экземпляров (в середине XIX в. – 6) в Цензурный комитет. Цензор сравнивал печатный и рукописный варианты текста, проверял, внесены ли исправления, рекомендованные комитетом, и, если тексты совпадали, выдавал разрешительный билет, предъявив который автор или книгопродавец могли получить в типографии остальные экземпляры.

Надо сказать, что современники считали духовную цензуру очень строгой, и в ее адрес не раз звучала критика, как и в отношении того, что Святейший Синод является высшим духовным цензурным органом. Например, профессор СПбДА Д. И. Ростиславов в своем труде «О православном белом и черном духовенстве в России» [Ростиславов 1866] характеризовал духовную цензуру только в отрицательном ключе. Иеромонах Герман (Вейнберг), рассмотревший в своем труде историю всех служб русским святым, так пишет в 1915 г. о духовной цензуре и цензорах XIX в.: «Периоды строгости и слабости, и эти периоды, тесно связанные с именами цензоров, создали даже литературный труд А. Н. Котовича. В среднее время, т. е. в 70-е годы существования цензуры, цензоры особенно обращают внимание на новизну языка . Из чтения дел также видно, что отзывы комитетов, в особенности 60–70-х годов , и им не придавалось особенного значения. И лишь в 90-х годах они немного стали оживать, чему много способствовал личный состав Московского комитета, и также в самое последнее время в Петроградском комитете, благодаря присутствию архимандрита Александра (Григорьева)³. Отзывы же преосвященных очень живы, и они часто однобоки, односторонни и часто случается, что преосвященный, рассматривая службу с одной стороны, о другой не радел. Эта односторонность часто переходила даже в пристрастие, так, например, в деле о службе преподобному Герману Соловецкому. Появление в свет какой-либо службы заставляло остальные проекты совершенно исчезать с лица земли в преисподнюю архивов, хотя возможно, что могли быть службы более позднего времени, гораздо лучше уже напечатанной» [Герман 1916: 319–319 об.].

Если посмотреть на общее число рукописей, рассмотренных духовной цензурой с 1828 по 1843 гг. (воспользовавшись данными, собранными А. Н. Котовичем [Котович 1909]), можно увидеть, что рукописей на богослужебную и уставную тематику подавалось очень мало, меньше всего (за указанные 15 лет – 48 из 1559), но процент неодобренных среди них самый высокий, даже выше, чем у догматико-апологетической и экзегетической литературы – 37%. Можно предполагать, что такой высокий процент отказов был связан не с чем иным, как с церковнославянским языком, поскольку именно это отличает богослужебную литературу от произведений на духовную тематику, и мы увидели, что часто именно язык становился камнем преткновения в деле одобрения новой службы.