Известно, что слова, пришедшие в русский язык из других языков, по-разному приспосабливаются к русской произносительной системе. Некоторые из них проходят этот путь полностью, в других словах продолжают наблюдаться «следы» чужого происхождения. Вместе с новой волной заимствований появляется необходимость не только зафиксировать нормативное произношение недавно появившихся в русском языке слов, но и решить некоторые теоретические вопросы их функционирования. Современные исследования продолжают традицию всестороннего описания заимствований, начатую в российской лингвистике еще в конце XIX в. Уже тогда в науке складывается особое отношение к звуковой стороне заимствования: «Еще при заимствовании слова следует брать следующее правило: не брать слов, которые для русского звучат странно, т. е. содержат в себе звуки или сочетания звуков, чуждые русскому языку, – слова вроде <em>почтамт</em>, <em>цейхгауз</em>» [Брандт 1883: 7—8]. В той же работе Р. Ф. Брандта описывается разделение способов фонетического освоения заимствования на так называемое «коверканье» и использование заимствованного слова людьми образованными, которые «возрастают против такого “коверканья”» [Брандт 1883: 8]. Открытыми в то время оставались вопросы: насколько кардинальное изменение оригинальной формы могло относиться к «коверканью», всегда ли оно было противопоставлено речи образованных людей, отмечалась ли в конце XIX в. некоторая потребность (артикуляционная) в искажении слова чужого, но частотного, и, если так, то что, собственно, влияло на наличие в заимствованном слове звуков или сочетаний звуков «чуждых».

Из наиболее часто упоминаемых «смежных» с фонетикой заимствования проблем можно назвать следующие: 1) «ощущение новизны» заимствования; 2) социолингвистический параметр (экстралингвистический фактор вхождения заимствования (например, изменения в политическом спектре, промышленная революция и т. д.) и социальное определение говорящего (наличие образования, факт миграции и т. д.)); 3) индивидуальная осознанность при произношении заимствования. Тема «новизны» заимствования появляется в 1896 г. вместе с выходом сборника актуальных слов и выражений – «Ходячие и меткие слова» М. И. Михельсона. Книга представляла собой компендиум русских и иностранных лексических единиц, появляющихся, что и следует из названия, в современной автору речи с целью точного денотативного обозначения (например <em>абба</em><em>́</em><em>т</em>) или выражения оценки (<em>плея</em><em>́</em><em>да</em>) (подробнее о соотношении «новизны» и «меткости» слова см. [Михельсон 1896: 4—8]). Незадолго до этого А. И. Соболевский формулирует мысль, что распознавание <strong>нового</strong> иностранного слова обусловливается формой, в которой оно пребывает после вхождения в русский язык (ср. <em>де</em><em>́</em><em>нди</em>, <em>пресс-папье</em><em>́</em> и, по выражению автора, «несомненно русские заимствованные слова» – <em>а</em><em>́</em><em>нгел</em>, <em>генера</em><em>́</em><em>л</em> [Соболевский 1891: 1—2]). Соболевским же отмечается тенденция русификации при заимствовании: «Главная причина трудности выделения заимствованных слов из словарного материала русского языка заключается в том, что мы, заимствуя слова из иностранных языков, не усваиваем себе иностранных звуков» [Соболевский 1891: 8], т. о., проблема заимствования становится предметом изучения этимологии и истории вхождения слова в русский язык [Соболевский 1891: 13]. Вслед за этим в 1907 г. Ф. Е. Корш дифференцирует заимствования: 1) по способу вхождения в язык (посредством письма или устной речи), 2) по фонетическим законам так называемой «среды», откуда заимствование приходит, 3) по социальным особенностям распространения заимствования [Корш 1907: 755—756]. В «Опытах объяснения заимствованных слов в русском языке» Ф. Е. Корш объясняет звуковую сторону заимствования как особенность в его артикуляции (см. комментарий к этимологии <em>госпо</em><em>́</em><em>дь</em> и <em>полоу</em><em>́</em><em>мный</em><em> </em>в<em> </em>[Корш 1907: 757, 763 и далее]). В 1915 г. И. И. Огиенко формулирует разделение заимствованных слов по типу их восприятия людьми, для кого русский язык являлся основным: 1) слова, которые не отличаются в своем произношении от исконно русских слов (<em>бу</em><em>́</em><em>ква</em>, <em>ло</em><em>́</em><em>шадь</em>, <em>буты</em><em>́</em><em>лка</em>, <em>стекло</em><em>́</em>), 2) слова «чисто иностранные», но частотные (<em>до</em><em>́</em><em>ктор</em>, <em>солда</em><em>́</em><em>т</em>, <em>студе</em><em>́</em><em>нт</em>, <em>гимна</em><em>́</em><em>зия</em>), 3) «слова-варваризмы», использование которых говорит о принадлежности к «интеллигенции» (<em>констати</em><em>́</em><em>ровать</em>, <em>индустри</em><em>́</em><em>я</em>) [Огиенко 2016: 10—11]¹. На рубеже XIX–XX вв. «актуальность» слова (см. выше) относится ко времени появления иноязычного слова: время устанавливает форму, в которой существует заимствование («Что же касается слов, заимствованных в новое время, то их иностранное происхождение обыкновенно чувствуется легко» [Огиенко 2016: 11]). При этом форма заимствования подразумевается одна, вне всякого выбора. Кажется, что это описание своего рода эталона заимствования, который не дифференцировался в связи с, например, тем, кто заимствование воспринимает или пытается воспроизвести.

Итак, уже в начале двадцатого века русскими учеными формулируется тезис, что заимствование (в отрыве от его формального и семантического развертывания в языке-реципиенте) может обладать некоторым фонетическим сигналом («маркером») о своей иноземной природе.

Первая работа по дифференциации маркированности иноязычного слова публикуется в 1931 г. и принадлежит Е. Д. Поливанову. Несвойственное основной фонетической системе звучание здесь есть одновременно указание на иностранное происхождение слова и на социальную обособленность в его употреблении (при этом социальная обособленность не всегда связывается со знанием иностранного языка) [Поливанов 1931]. Так формируется деление заимствования по форме и происхождению. Согласно начатому до Е. Д. Поливанова (см. выше) выделению заимствования в связи с его происхождением, существует некоторая форма, в которой иностранное слово приходит в язык в связи, например, с тем, что пришло оно из письменной, а не устной речи (<em>Альга</em><em>́</em><em>мбра</em> (исп. <em>Alhambra</em>) вместо <em>Аля</em><em>́</em><em>мбра</em>, <em>абонеме</em><em>́</em><em>нт</em> (фр. <em>abonnement</em>) вместо <em>абонема</em><em>́</em><em>н</em>, <em>ковена</em><em>́</em><em>нт</em> (англ. <em>covenant</em>) вместо <em>к</em><em>а</em><em>́</em><em>ванант</em> и т. д.). Согласно же последующему формальному взгляду, несвойственные русской фонетической системе сегменты – как отдельный звук, так и позиционно обусловленная реализация (например, парные твердые перед [э] внутри морфемы (<em>мо</em><em>д</em><em>е</em><em>́</em><em>ль</em>)<em> </em>[Панов 2007: 110, 126, 148]) – появляются там, где на то есть определенная экстралингвистическая причина или отдельный социальный параметр говорящего. При этом ошибочным было бы полагать, что вариант в произношении заимствования рассматривался в отечественной лингвистике первой половины XX в. только лишь как следствие некоторого экстралингвистического или социального влияния. Л. А. Булаховский описывает вариативность заимствований по их этимологической и морфемной распределенности (европеизмов с примерами: греческий суффикс -izm (-isme/-ism) (<em>космополити</em><em>́</em><em>см</em>² и <em>романти</em><em>́</em><em>зм</em>), «ишпанизмы, гиспанизмы и гишпанизмы» (<em>Дон Гуа</em><em>́</em><em>н</em> и <em>Дон Жуа</em><em>́</em><em>н</em>, <em>лла</em><em>́</em><em>носы</em> и <em>лья</em><em>́</em><em>носы</em>); фиксируется «сравнительно современное произношение» <em>портфёль</em>, <em>фёльетон</em> («ё» в галлицизмах и англицизме <em>фешёнебельное</em>)) [Булаховский 1954: 26—27]. Обращение к слову написанному, однако, как показывает время, для фонетики заимствования имеет ценность не абсолютную, а условную. Как и в других случаях анализа графики, сейчас остается малопонятным, например, был ли в слове <em>мёбель</em> [ӧ], как в словах <em>льёт</em>, <em>плётка</em>, <em>пёсий</em>, или это был другой гласный, аналога которому не было в русском языке. Произношение слова, по мнению Е. Д. Поливанова, в XIX—XX вв. может определять социальную принадлежность: «Но в интеллигентской звуковой системе русского языка имеется еще третья фонема: l “среднее”, или l западноевропейского типа — вроде французского l в <em>la lune</em>, немецкого l в <em>Land</em> и английского l перед гласным» [Поливанов 1931: 148] и наблюдается в словах <em>ля</em>, <em>локомобиль</em>, <em>локатив</em> и <em>социал-демократ</em> (допуск. <em>социаль-демократ</em>) [Поливанов 1931: 148] (особенности графического отображения /l-европейское/ именно в конце слога позже отмечаются Л. А. Булаховским (<em>В</em><em>а</em><em>л</em>(<em>ь</em>)<em>тер</em>, <em>Нельсон</em>, <em>Трафалгар</em>) [Булаховский 1954: 26]).

Соотношение взглядов на заимствование в связи с особенностями его формы и его происхождением проявляется в определении перспективы его звуковой стороны: действительно ли существование «нового» звука в русской речи объясняется происхождением слова, или это только следствие некоторого смежного с гиперкоррекцией явления у тех представителей русскоязычного населения, кто владел иностранными языками и старался подчеркнуть «иностранность» своего лексикона (<em>фин</em>[ɑ̃]<em>сы</em>, <em>провен</em>[ɑ̃]<em>сы</em> (<em>фина</em><em>́</em><em>нсы</em>, <em>провена</em><em>́</em><em>нсы</em>) [Шахматов 1941: 94]). Нерешенным остается вопрос, отдавал ли произносящий (согласно формальному взгляду, см. выше) себе отчет в некотором звуковом маркировании заимствования. Вопрос о степени осознанности произношения выводит на передний план проблему соотношения графики и звуковой оболочки слова. В отечественной лингвистике эта мысль будет сопровождать изучение произношения заимствований в эксплицитной и имплицитной формах (например, у М. В. Панова [Панов 2007] и М. Л. Каленчук [Каленчук 2019]), но всегда, когда произношение так или иначе связывается с определенным кругом говорящих. «...При литературном заимствовании слово сравнительно мало поддается изменениям, чему способствует более или менее основательное знакомство с чужим языком, хотя в этом случае заимствование не всегда следует иностранному произношению слов, но нередко орфографическому обозначению их, ср. <em>пэр</em> – <em>peer</em> (произн. пир)» [Богородицкий 1935: 323]. При этом отмечается, что заимствование устное поддается большим изменениям относительно оригинала вследствие, например, «народной этимологии» (хрестоматийный пример – эволюция <em>бульва</em><em>́</em><em>р</em> в <em>гульва</em><em>́</em><em>р</em><em> </em>[Богородицкий 1935: 323]). Знакомство с иностранным языком подразумевало некоторую читательскую компетенцию, что связывало форму заимствования с социальной принадлежностью говорящего, в терминологии Е. Д. Поливанова – «субстратом» [Поливанов 1931: 141].

В. А. Богородицкий определяет фонетику заимствований «наличностью звуковых сочетаний», свойственных языку-источнику и не свойственных языку-реципиенту (например, сингармонизм в словах тюркского происхождения: <em>рунду</em><em>́</em><em>к</em>, <em>тума</em><em>́</em><em>н</em>) [Богородицкий 1935: 324]. Наиболее подробный анализ освоения заимствования автор дает на примере греческого языка: кажется, что изучение ассимиляции и диссимиляции греческих звуков в русской речи можно назвать началом дальнейшей субституциональной теории заимствования. Не лишним будет оговорить, что понятие субституции (когда некоторый иностранный сегмент обязательно находит «соответствующий» ему аналог в, например, русском), очевидно, есть продолжение теории обособления заимствования в связи с историей, происхождением слова, а не вариативностью его произношения. Термин «субституция» у В. А. Богородицкого встречается лишь единожды, и, думается, неслучайно: вопрос о «замене иностранной фонемы» исчезает, как только появляется некоторое социальное разграничение: «франц. ö (орф. eu) – рус. ‘o (орф. ё, е), напр. <em>монтёр</em>, <em>сапёр</em>, <em>маркёр</em>; франц. ü (орф. u) – рус. ‘у (орф. ю), напр. <em>бюро</em><em>́</em>, <em>сюже</em><em>́</em><em>т</em>, слово <em>жюри</em><em>́</em> обычно произносится в образованной речи с иностранным звуком ü, как нередко и слово <em>брошю</em><em>́</em><em>ра</em>» [Богородицкий 1935: 334], – подобным образом освещаются актуальные в то время условные соответствия между [i] (орф. i) после шипящих и рус. [ы] (орф. и) в <em>жиронди</em><em>́</em><em>ст</em>, <em>шиш</em>; [wa] (орф. oi) в рус. [уа] (<em>троттуа</em><em>́</em><em>р</em>, <em>будуа</em><em>́</em><em>р</em>) перед согласным и в рус. [оj] перед гласным (<em>роjа</em><em>́</em><em>ль</em>, <em>фоjэ</em><em>́</em>); носовые французского языка находят себя в сочетаниях «чистый гласный + носовой согласный» (<em>ла</em><em>́</em><em>мпа</em>, <em>интере</em><em>́</em><em>сный</em>), здесь же отмечается вариативность русской формы французского [ɛ̃] (у автора – ä̅) – <em>Сен</em> и <em>Сент</em> (<em>Saint</em>), <em>Огюстэ</em><em>́</em><em>н</em> (<em>Augustin</em>), <em>гобеле</em><em>́</em><em>н</em> (<em>gobelin</em>), <em>бюллете</em><em>́</em><em>нь</em> (<em>bulletin</em>), <em>бассе</em><em>́</em><em>йн</em> (<em>bassin</em>), <em>тамбури</em><em>́</em><em>н</em> (<em>tambourin</em>) [Богородицкий 1935: 334—335]. Социальную обусловленность варианта (например, <em>кул</em>[wá]<em>р</em> и <em>кул</em>[уа́]<em>р</em>) на обширном языковом материале в дальнейшем аргументирует М. В. Панов. Если же, однако, отказаться от «взгляда из будущего», то можно найти то самое «условие» ценности графического анализа слова в определенный момент времени. Вопрос о роли непосредственно и исключительно иностранной фонемы приобретает более глубокий смысл при рассмотрении ее как артикуляционного единства. Зная, что в русской языковой системе не существует универсальных фонетических законов по ряду причин языковых [Гловинская 1971], экстралингвистических [Панов 2007] и социолингвистических [Касаткин 1989], понимание фонемы как некоторого артикуляционного единства, которое может воспроизводиться в разных звуках в зависимости не только от своей позиции, но и от факторов суперсегментной фонетики (ср. «<em>Это</em> <em>на</em>[ш] <em>договор</em><em>,</em><em> а не их</em>», «<em>Это на</em>[ж] <em>долг,</em> <em>а не прихоть</em>») [Касаткина 2000: 105], фактора интенции («<em>Нале</em>-<em>в</em>[о]<em>!</em>») [Светозарова 2008: 793] и факторов, сопряженных с языком вообще лишь относительно (например, мода на особое произношение слова – <em>а</em>[л:]<em>ея</em> (<em>алле</em><em>́</em><em>я</em>) в первой половине XIX в. – см., например, [Шахматов 1941: 94]), следует назвать как нельзя актуальным в контексте фонетики заимствования. Ответ на вопрос о выборе того или иного звука в заимствованном слове (например, [в] или [w] в словах типа <em>во</em><em>́</em><em>ннаби </em>(англ. <em>wannabe</em>)) сводится к необходимости учитывать целый ряд условий. Выявление и описание этих факторов и определяет цель дальнейшего исследования.

Что представляет из себя «артикуляционное единство» в фонетике заимствований? Это «...фонемы, заимствованные из фонологической системы другого языка, встречающиеся главным образом в заимствованных словах, что особо подчеркивает иноземный характер соответствующего слова» [Трубецкой 2000: 242]³. Важной здесь видится сама формулировка феномена. Н. С. Трубецкой не отрицал возможность произнесения «чужого» сегмента в слове «русском», там, где его быть не должно: в подобных случаях происходит некоторое случайное или, напротив, насильственное уподобление русского иностранному (условно – диссимиляция, позиция говорящего (не будет лишним оговорить, что диссимиляция здесь – исключительно артикуляторное явление, связанное с гиперкоррекцией)). Противоположное этому явление (изменение именно иностранного слова до неузнаваемости) объясняется, например, феноменом народной этимологии (условно — ассимиляцией, позицией слушающего). Н. С. Трубецкой был первым в отечественной лингвистике, кто выделял заимствования на основании ощущения статусной, неологической чуждости, которая, рано или поздно, оказывает влияние на весь принимающий язык. Частный случай поведения фонемы донора в языке-реципиенте – изменения в других группах словарного фонда: появление иностранной /f/, /f’/ в русских <em>простофиля</em>, <em>фуфайка</em>. В данном случае Н. С. Трубецким предлагается объяснение, что «переход» иностранного слова в «основной фонд» языка может происходить долго – отсюда сохранение за фонемой особого экспрессивного значения: «...простор для их использования ограничивается арготическими выражениями» [Трубецкой 2000: 243]. Сегодня кажущееся слишком категоричным замечание (ввиду изменения социальной дифференциации) об экспрессивном значении иностранной фонемы в понимании Н. С. Трубецкого остается важным в связи с уже приведенными примерами социальной обусловленности «особого» звучания заимствования. Предрасположенность языка к более точному иноязычному включению предлагается сопоставить с «многообразием сочетаний», уже существующих в языке: Н. С. Трубецкой описывает фонетическое освоение заимствования как комплекс потенциальных фонетических ошибок при изучении языка-источника. В отечественной лингвистике мысль, что погрешности при освоении иностранного языка есть сопутствующий элемент «иноязычного влияния», представлена не только в формах методологии исследования звуковой стороны заимствования: Л. В. Щерба выделяет «недостаточность усвоения» иностранного языка как условие языкового контакта вообще [Щерба 1974]. Случайный дополнительный социолингвистический параметр, вроде знакомства с определенным иностранным художественным произведением или влияния еще одного возможного языка-донора, который проявляется во время исследования, может не приниматься во внимание в связи с его объяснением как феномена ослабленной «социальной обусловленности» [Щерба 1974: 66]. Кажется, что именно это «ослабление», в понимании Л. В. Щербы, приобретает совершенно особую и далеко не однозначную актуальность в XXI в., когда «смешению языков» (чит. – включению формального заимствования) на всех уровнях соответствует, естественно, ускоряющийся темп: иностранная речь в радиоприемнике, в дублированном переводе, в заголовках газет, наименовании журналов, на этикетке и, наконец, внутри русской речи, «русской» рекламы, любого «русского» сообщения. При этом социолингвистические параметры у Л. В. Щербы относятся не к группе говорящих, но к «индивиду» [Щерба 1974: 67]. Индивидуальность в произношении заимствования кажется продолжением восприятия его как слова нового, чье пребывание в языке и чей характер пребывания в языке при возможном его влиянии на слова русские определяются тем, 1) кто слушает или видит, 2) кто говорит, 3) как говорит.

Сегодня процесс заимствования можно назвать одним из основных способов обновления словарного состава русского языка. Казалось бы почти утратившие лингвистическую значимость для фонетики заимствований работы ученых конца XIX — первой половины XX вв. во многом предсказывали постепенное «размытие» контраста между фонетическими системами русского и иностранного языков. Полученные на основании их изучения положения о степени осознанности выбора звуковой формы заимствования и влиянии на произношение социолингвистического параметра и чувства новизны приобретают особую актуальность именно сегодня, когда заимствование перестает рассматриваться как явление волнообразное и становится перманентным и усиливающимся, и во многом помогают установить перспективы дальнейшего исследования фонетики заимствований.