Мне говорят:

какая бедность словаря!

Да, бедность, бедность;

низость, гнилость бараков;

серость,

сырость смертная;

и вечный страх: а ну, как...

да, бедность, так.

<p style="padding-left: 180px;">Ян Сатуновский</p>

Вчера, опаздывая на работу,

я встретил женщину, ползавшую по льду,

и поднял ее, а потом подумал: – Ду-

рак, а вдруг она враг народа?

Вдруг! – а вдруг наоборот?

Вдруг она друг? Или, как сказать, обыватель?

Обыкновенная старуха на вате,

шут ее разберет.

<p style="padding-left: 180px;">1939</p>

При жизни Яна Сатуновского (1913–1982), русского поэта, участника Великой Отечественной войны, в Советском Союзе были опубликованы только его детские стихи. Он говорил о себе не без горечи: «Я не поэт, не печатаюсь с одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года». А между тем сейчас уже не подлежит сомнению, как многим обязана ему современная русская поэзия.

В 1974 г. Сатуновский в семи экземплярах напечатал свое «Избранное» в трех томах, пронумеровав все стихотворения и указав год написания каждого¹. «Вчера, опаздывая на работу…»  помещено там под номером 6.

Мне случалось несколько раз разговаривать об этом стихотворении и со старшеклассниками, и со взрослыми людьми, школьными учителями, и выслушивать первые впечатления. Обычно такие: оно совсем простое по содержанию и немудрящее, неумелое по языку и потому смешное. Поэт (или герой) рассказывает, какой случай с ним произошел: он увидел, что женщина упала и не может подняться, помог ей, несмотря на то что торопился, а потом задумался, правильно ли он поступил, не является ли она врагом народа, да так и не нашел ответа. И рассказ этот очень неуклюжий, не похож на стихи. Не улавливается ритм, вначале с трудом обнаруживаются рифмы (работу – народа, по льду – ду – первый слог слова), а когда обнаруживаются, производят впечатление плохих. И слова непоэтические: ни метафор, ни сравнений, единственное прилагательное ‒ «обыкновенная». Кажутся совсем неподходящими для стихов разговорные «шут ее разберет», «как сказать», «дурак», да и «старуха на вате» (такое выражение не относится к устойчивым, зато есть «барыня на вате», а чаще «старая барыня на вате» или «стара барыня на вате» ‒ презрительное или насмешливое наименование. А «встретил женщину, ползавшую по льду» вообще нельзя сказать, если герой не ползет навстречу. Проще всего подумать, что перед нами или комичный графоманский опыт, или сатира.

Первое предположение отметаем хотя бы потому, что стихотворение написал известный поэт в 26 лет (на самом деле, конечно, не только поэтому). А что или кого может оно высмеивать? Наверное, простодушного героя, который и рассказывать умеет не очень хорошо, и думает не о том, зачем-то пытается угадать, не враг ли народа поскользнувшаяся на льду старая женщина. Вероятно, хочет соответствовать каким-то идеологическим установкам своего времени?

Проверим свои ощущения и сознаемся, что мы вольно или невольно преувеличили или даже сочинили возможность комического или сатирического восприятия стихотворения. Поддались наивному представлению: просторечие, ошибки, нескладица – для смеха.

А между тем стихотворение только на самый первый взгляд неуклюже. Оно сделано мастерски и очень четко выстроено; здесь два четверостишия с опоясывающей рифмовкой, написанные тоническим стихом²; но стихотворение разделяется на две части, не совпадающие со строфическим делением: рассказ о событии<strong> </strong>(1‒3 строки, третья – без последнего слога) и размышления ‒ все остальное. Это короткое стихотворение все время держит читателя в напряжении, потому что несколько раз обманывает ожидания. Начало – «Вчера, опаздывая на работу, я встретил женщину» ‒ может показаться романтической завязкой, характерной для любовной лирики: «Я встретил вас – и все былое…» или «Средь шумного бала случайно…». Продолжение – «ползающую по льду» ‒ обескураживает грубой точностью и бесстрастностью изображения; движения сюжета по инерции не произошло. Этот слом подчеркнут ритмически: если все сказанное раньше можно было воспринимать как ямб – пятистопный с двумя пиррихиями³ в первой строке и еще три стопы во второй, ‒ то слово «ползающую» не оставляет такой возможности (заметим, что если бы на этом месте было «ползущую», ямб бы сохранился).

Третья строка порождает новое ожидание: речь может пойти о судьбе женщины; снова память услужливо предлагает образец – некрасовское «Вчерашний день, часу в шестом // Зашел я на Сенную. // Там били женщину кнутом, // Крестьянку молодую. // Ни звука из ее груди…». И это ожидание не оправдывается. Внезапное вторжение слова «дурак», да еще разбитого на слоги, отнесенные к разным строкам, – очень сильное место, новый неожиданный поворот. Весь предшествующий текст – одно бесстрастное повествовательное предложение – длинное, с причастным и деепричастным оборотами и однородными сказуемыми, весь последующий – короткие вопросительные предложения, 3–4 слова, почти без глаголов, сбивчивые, с настойчиво повторяющимся «вдруг».

Вот главная часть нервного (и/или насмешливого) разговора героя с самим собой: – Ду- рак, а вдруг она враг народа? Вдруг! – а вдруг наоборот? Вдруг она друг?

Здесь все запутанно, непонятно. Почему герой называет себя дураком? Нельзя помогать врагу? Или опасно помогать тому, кто может быть разоблачен как враг народа, – окажешься сообщником? Дальше – еще один неожиданный, нелогичный поворот. А если эта женщина не враг, а друг – это хорошо? А если хорошо, тогда какой смысл имеет это «вдруг» в двух последних случаях? Вдруг ты подумаешь, что она враг, а на самом деле она друг?

Амплитуда предположений – от страшного наименования эпохи Большого террора «враг народа» к неопределенному и неполитическому «друг» – и дальше к ярлыку «обыватель», который звучит не так угрожающе: мимикрировавший обыватель уже обличен советской поэзией 20-х годов, достаточно вспомнить стихотворение Маяковского «О дряни» («Страшнее Врангеля обывательский быт!»), и в тридцатые годы вызывает уже не гнев, а легкое презрение на фоне новых угроз.

Ощущение запутанности, сумятицы, неразберихи усугубляется тем, что слова в этих строках состоят по большей части из совпадающих звуков: <em>дурак, вдруг, враг, друг</em> почти неразличимы; сливаются в звучании <em>а, она, </em><em>на работу, </em><em>народа, наоборот. </em>Интересно, что слово, принадлежащее официальному идеологическому и политическому словарю, словно на наших глазах рождается из слов обыденных, бытовых (<em>дурак – вдруг – враг народа</em>) или распадается на слова обыденные (<em>обыватель – обыкновенная – на вате</em>).

Особенности звучания подталкивают к осознанию: внезапно, почти незаметно, <em>вдруг, </em>можно из друга превратиться во врага или наоборот или друга назвать врагом – только один-два звука добавь или замени.

Из-за многочисленных созвучий возникают внутренние рифмы. На слух можно не угадать авторскую разбивку на строки и предположить другую, например, такую:

– Ду-рак,

а вдруг она враг

народа? Вдруг!

– а вдруг наоборот?

Вдруг она друг?

Но такое деление на строки требует особого нажима при произнесении, почти скандирования или декламации, – так читают стихи Маяковского. А у Сатуновского тонический стих, уложенный в длинные строки (никакой «лесенки»), концы которых не отмечены яркими, эффектными рифмами, звучит как обыденная, непосредственная, непоэтическая речь (сам он называл свои стихи «рубленой прозой») с интонацией, которую не так-то просто определить.

Когда на маленьком пространстве в несколько строчек толпятся и сталкиваются повторяющиеся и похожие слова и знаки препинания, так называемые средства художественной выразительности, хочется однозначно разгадать, что именно они выражают, – хотя бы эмоцию, вызвавшую эти повторы, вопрошания и восклицания. Заметим, что ни одного слова, называющего чувства, в стихотворении нет. Сравним со стихотворением Маяковского «Необычайное приключение…», где очевидны и комизм изображения чувств героя в фантастической ситуации (Что я наделал! Я погиб!.. Хочу испуг не показать – и ретируюсь задом... Черт дернул дерзости мои орать ему, – сконфужен… боюсь – не вышло б хуже!), и серьезность вывода, к которому поэт подталкивает читателя. А что у героя Сатуновского? Может быть, смятение и страх? Или лихорадочный поиск правильного решения? Насмешка над самим собой, самоподдразнивание ‒ вот какие глупости могут прийти в голову на ровном месте как будто без всякого повода? Или саркастическая реакция на время и идеологию, внушившую обязательность таких вопросов? И как действовать читателю ‒ пытаться угадать «правильное» чувство, выраженное стихами, или представить себе возможную комбинацию из нескольких названных? Или здесь кроется еще что-то, что мы интуитивно улавливаем, но не готовы вербализовать?

Вместо ответа приведем слова о поэзии Яна Сатуновского, написанные его другом, поэтом Генрихом Сапгиром [Сапгир 1992]:

<em>«Он писал удивительные стихи, которые на первый взгляд и на стихи-то не были похожи. Меткое замечание, страстное переживание, парадокс, афоризм, иногда это напоминало дневник. В сущности, это и был дневник поэта, который вдруг высвечивал из хаоса повседневности, из скуки обыденности нечто </em><em>–</em><em> образ, волнение, сарказм </em><em>–</em><em> это запоминалось сразу. Как будто и не было кропотливой работы над каждым словом, интонацией, и еще ‒ души, а просто так сказалось ‒ иначе и сказаться не могло. </em>

<em>Искусство, с которым сделано это ощущение жизни с обнаженными нервами, почти незаметно, мастерство неподражаемое. Теплота чувства, которое подчас смеется над собой, едкость и горечь мысли ‒ стихи совершенно живые. Рожденные сейчас. Вот ‒ еще не остыли. Может быть, хокку, только русские».</em>