В 2022 г. исполняется 115 лет со дня рождения Л. К. Чуковской, автора знаменитых «Записок об Анне Ахматовой» и человека, которого друзья называли Немезидой за бескомпромиссность и совестливость. Наиболее значимым своим произведением сама Л. К. Чуковская считала повесть «Софья Петровна», которая была создана, когда был арестован по ложному обвинению и расстрелян муж писательницы, гениальный ученый Матвей Петрович Бронштейн, и когда она сама напряженно ждала ареста. Художественное произведение является одновременно документальным свидетельством страшных 30-х гг., поскольку в повести во многом получают отражение события, происходившие с Л. К. Чуковской и окружавшими ее людьми. Главная героиня повести – одна из многих ленинградских женщин, потерявших родственника во время репрессий.

Однако писательницу не раз упрекали за недостатки произведения. Так, героиня не понравилась А. Т. Твардовскому, который обвинил Софью Петровну в том, что «ей нет дела до того, что к чему и отчего, ее точка зрения наивна» [Чуковская 2014: 221]. Думается, эти обвинения не совсем справедливы, ведь со страниц произведения звучит голос не автора, а персонажа, маленького человека. Повесть продолжает традиции русской классической литературы, поскольку Л. К. Чуковская, вслед за А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, Ф. М. Достоевским, М. М. Зощенко, открывает читателям жизнь маленького человека, ничтожного, способного даже вызвать презрение более удачливых и в то же время пробуждающего в душе читателя сострадание и скорбь. Важно, что маленькие люди петербургского текста русской литературы: Акакий Акакиевич Башмачкин («Шинель» Н. В. Гоголя), Макар Девушкин («Бедные люди» Ф. М. Достоевского) – были мужчинами, мелкими чиновниками, а в повести «Софья Петровна» перед нами предстает женщина.

В то же время Софья Петровна явно напоминает тех маленьких людей, которые появляются в целом ряде входящих в петербургский текст произведений. Практически во всех текстах, составляющих это культурно-системное единство, звучит тема противостояния между обычным, незаметным человеком, мечтающим о скромном личном счастье, и грозным городом, где невозможна безмятежная жизнь. Как правило, маленький человек – это занимающий незначительную должность чиновник, часто очень одинокий и обреченный на утрату того, что ему особенно дорого: Акакий Акакиевич вынужден расстаться с единственной шинелью, Макар Девушкин теряет Вареньку, к которой относится как к родной дочери, а Забежкин («Коза» М. М. Зощенко) лишается возможности видеться с единственным существом, к кому он привязался. Весь смысл жизни Софьи Петровны сосредоточен в ее сыне, которым она гордится и которого ей суждено потерять.

Впрочем, как и другие маленькие люди, Софья Петровна тоже вынуждена служить, причем, как и они, она дорожит своим местом и гордится тем, что в ней нуждаются. Ее отношение к работе в издательстве напоминает чувство Макара Девушкина, заявляющего: «Я ведь и сам знаю, что я немного делаю, что переписываю; да все-таки я этим горжусь» [Достоевский 1972: 47]. Она с удовольствием выполняет обязанности старшей машинистки. Как и Акакий Акакиевич, она не создает тексты сама, а лишь воспроизводит те бумаги, что ей предлагают. «Распределять работу, подсчитывать страницы и строчки, скалывать листы – все это нравилось Софье Петровне гораздо больше, чем самой писать на машинке» [Чуковская 2012: 10]. Акакию Акакиевичу нравилось выводить буквы – Софье Петровне нравится разлиновывать листы бумаги и отмечать, кто заплатил профсоюзные взносы, при этом она «мало задумывалась над тем, для чего, собственно, существует профсоюз» [Чуковская 2012: 15]. Но главное место в жизни Софьи Петровны занимают заботы о любимом сыне. И когда с Колей случится беда, мать не сразу поверит в то, что ее сына, полностью преданного советской власти, могли арестовать.

Однако до этого героиня повести совсем не задумывается о происходящих в стране событиях и засыпает над газетой. Она долгое время с готовностью принимает все изменения, которые происходят с обществом. Софья Петровна во всем соглашается с сыном, который толкует ей о полезности труда для женщин и о международном положении, и, будучи избрана квартуполномоченной, уже не жалеет о потере квартиры, когда-то целиком принадлежавшей ее покойному мужу, а удовлетворенно высчитывает, «сколько с кого причитается платы за электроэнергию» [Чуковская 2012: 21]. Ей нравится слушать радио и ходить в кино, где фильмы о мужественных летчиках и пограничниках вызывают у нее такое же волнение, как в молодости вызывали мелодрамы с участием популярной тогда актрисы.

Интересным будет обратиться к анализу языковых способов создания образа героини. Создание речевого портрета Софьи Петровны поможет выявить особенности ее характера, понять, как видит мир этот маленький человек, присмотреться к жизни которого приглашает читателей Л. К. Чуковская. Исследование речи Софьи Петровны дает возможность не только постичь особенности ее внутреннего мира, но и глубже осмыслить причины и следствия событий, изображаемых в повести. По мнению Ю. Н. Караулова, важным для речевого портретирования является анализ внутренних монологов, интериоризованной речи, когда «само изображение действительности (явлений, событий, картин) дается как бы сквозь призму восприятия героя» [Караулов 2019: 34].

Важно отметить, что А. И. Солженицыну был, по воспоминаниям Л. К. Чуковской, неприятен язык повести: «“кооптировали”, “пленум”» [Чуковская 2012: 274]. Однако, по мысли писательницы, «этот язык, мышление принадлежат не автору, а героине, мещанке-чиновнице. Ведь почти вся повесть – внутренний монолог героини» [Чуковская 2012: 274]. Монолог этот, действительно, изобилует штампами, которыми сама героиня-чиновница, возможно, даже гордится, ведь их умелое использование – признак того, что Софья Петровна «гораздо грамотнее, чем эти современные барышни» [Чуковская 2012: 9]. Женщина, которая постоянно погружена в чтение и перепечатывание счетов, планов, отчетов, приказов и прочих официальных бумаг, даже размышляя наедине с самой собой, постоянно прибегает к усвоенным ею канцеляризмам и газетным штампам: «Служебная жизнь всецело захватила Софью Петровну» [Чуковская 2012: 9]; «высокие производственные показатели» [Чуковская 2012: 14]; «сознательность редакторов и авторов» [Чуковская 2012: 14]; «заседания месткома, куда вскоре кооптировали Софью Петровну» [Чуковская 2012: 15]; «беспартийные работники» [Чуковская 2012: 18]; «…единогласно выбрали ее квартуполномоченной» [Чуковская 2012: 21]; «Весь редакционный сектор собрался…» [Чуковская 2012: 20]; «революционный смысл уплотнения буржуазных квартир» [Чуковская 2012: 20]; «заседала… по вопросам укрепления трудовой дисциплины» [Чуковская 2012: 23]. Употребляя эти слова и выражения, героиня ощущает собственную значимость.

В своей книге «Живой как жизнь» отец писательницы, знаменитый критик К. И. Чуковский с возмущением пишет: «…каким же нужно быть рабом канцелярской эстетики, чтобы услаждать себя ими… Человек поучает других хорошему литературному стилю и не видит, что его собственный стиль анекдотически плох» [Чуковский 1990: 594]. Эти слова можно с полной справедливостью адресовать и Софье Петровне: она негодует, когда видит ошибки в работе полуграмотных машинисток, но при этом ей доставляет удовольствие использовать канцелярские шаблоны и она с готовностью выслушивает речи сына, полные газетными штампами. Так, когда Софья Петровна удивляется тому, что после убийства Кирова выслали из города ее старинную приятельницу, Николай убеждает ее, что «Ленинград необходимо очистить от ненадежного элемента» [Чуковская 2012: 38].

Обилие шаблонов наблюдается даже в описании новогодней елки, которую по поручению месткома устраивает Софья Петровна. Описание радостных хлопот (женщина узнает имена детей, которые придут на елку, бегает по магазинам, выбирает шары и хлопушки) пересыпано канцеляризмами. Софья Петровна, ответственный сотрудник издательства, уже не может обойтись без них, и за фразой «Приближался новый, тысяча девятьсот тридцать седьмой год» [Чуковская 2012: 35], которая звучит устрашающе для любого, кто знаком с отечественной историей, следует торжественный внутренний монолог героини, ответственной за елку для детей сотрудников и еще не подозревающей, что готовит ей и ее сыну этот год. Смешно, что Софья Петровна не может просто назначить себе помощницу – она ее «кооптирует» [Чуковская 2012: 35], и это «важное» слово соседствует в ее речи с носящими разговорный характер фразеологизмами «работа у них закипела» и «с ног сбились» [Чуковская 2012: 35]. Самым сложным для Софьи Петровны оказывается не просто выбор подарков, которые понравятся детям, – «самое трудное было решить, какой подарок сделать кому из ребят так, чтобы не выйти из лимита» [Чуковская 2012: 35]. Ученое, по мнению героини, слово «лимит» вновь соседствует с, казалось бы, неожиданным в лексиконе строгой старшей машинистки разговорным «ребята», которое в ХХ в., по свидетельству К. И. Чуковского, вытеснило слово «дети»: «Прежде ребятами назывались только крестьянские дети… Было бы поучительно проследить тот процесс, благодаря которому в нынешней речи возобладала деревенская форма» [Чуковский 1990: 477]. Речь героини повести, таким образом, полностью отражает, с одной стороны, эпоху 30-х гг. ХХ в., а с другой – позволяет проявиться сущности маленького человека. Как замечает К. И. Чуковский, «каждый словесный шаблон – и здесь его главная суть – прикрывает собой равнодушие. Шаблонами люди чаще всего говорят по инерции, совершенно не переживая тех чувств, о которых они говорят» [Чуковская 2012: 585]. «Маленькая» Софья Петровна, гордая своей грамотностью и порицающая других за ошибки, совершенно не замечает, как газетные штампы заслоняют от нее действительность.

В то же время Софья Петровна – женщина «из бывших», учившаяся когда-то в гимназии, и петербургское прошлое часто отзывается в речи этой ленинградки. Знакомых женщин она мысленно называет «m-me Неженцева», «m-me Кипарисова». Ей не нравятся грубоватые слова, которые она слышит от сына и от соседской дочки: «балбес», «а я ей как дам!», «а мне наплевать!». Когда соседка называет дочь «кобылой», сконфуженная Софья Петровна «поспешно скрывается в ванную комнату» [Чуковская 2012: 22]. Она восхищается описаниями «первой чистой любви» [Чуковская 2012: 20], разбирается в «старых настоящих кружевах» [Чуковская 2012: 11] и, давая обещание от имени беспартийных активистов, складывает руки, «как ее учили в детстве, когда она декламировала французские поздравительные стихи» [Чуковская 2012: 18]. Казалось бы, эта женщина, выросшая в совсем иную эпоху, должна разительно отличаться от окружающих ее людей. Действительно, она не все понимает в выступлении председательницы месткома и ей кажутся скучными советские романы и повести, в которых говорится не о любви, а «о боях, о тракторах, о заводских цехах» [Чуковская 2012: 10]. Этой добродушной, аккуратной женщине гораздо интереснее обсуждать с собеседницей не Тельмана и МОПР¹ (данная аббревиатура непонятна героине), а свой роман с покойным Федором Ивановичем и белую пелеринку, в которую она когда-то одевала маленького сына. Подаренные ей цветы она решает засушить и спрятать в книгу на память, как, возможно, когда-то делала в юности, и мечтает о невестке, которую звали бы нежным именем Милочка и которая напоминала бы английскую открытку, одну из тех, которыми Софья Петровна, несомненно, любовалась в детстве.

В речи Софьи Петровны часто звучат заимствованные слова, которые выдают ее «старорежимное» воспитание и мировоззрение: «У нее были умелые руки и бездна вкуса: Деда Мороза укрепила она удивительно <em>эффектно</em>» [Чуковская 2012: 36]; «Красные строки получались у нее удивительно <em>элегантно</em>» [Чуковская 2012: 11]; «Она была в зеленом шелковом платье и даже <em>декольте</em>» [Чуковская 2012: 37]; «Она… <em>флиртовала </em>с Федором Ивановичем» [Чуковская 2012: 11]; «…в те дни, когда Федор Иванович надолго уходил с <em>визитами</em>» [Чуковская 2012: 10]; «…у нее начиналась <em>мигрень</em>» [Чуковская 2012: 37]; «…явились все, даже работники редакционного сектора, которые обыкновенно <em>манкировали</em>» [Чуковская 2012: 41] и т. д. Встречаются в ее речи и те слова, которые не слишком сочетаются с действительностью 30-х гг. и, конечно, воспринимаются советскими людьми как устаревшие: Эрну Семеновну, которой суждено впоследствии занять место Софьи Петровны, она мысленно называет барышней, завхоз кажется ей похожим на офицерского денщика. Она, не задумываясь, пытается совместить реалии ушедшей в прошлое жизни и суровую действительность 30-х гг. Так, свою внучку Софья Петровна хотела бы назвать Нинель: «…имя изящное, французское, и в то же время, если читать с конца, получается Ленин» [Чуковская 2012: 37].

И Софье Петровне удается привыкнуть к новым порядкам: «Все, что писали в газетах, казалось ей теперь вполне естественным, будто так и писали и говорили всегда» [Чуковская 2012: 20]. Коля, по ее мнению, совмещает качества, ценившиеся в ее юности, с теми, которые нужны в новое время: он почтительный сын и честный комсомолец. Ей жаль, что Наташу, дочь полковника и домовладельца, не принимают в комсомол, ведь «бедная девушка так нуждалась в обществе» [Чуковская 2012: 30]. Мысль о том, что Наташу из-за этого могут выгнать с работы, даже не приходит в голову доброй и заботливой Софье Петровне. Героиня оскорблена словами соседки, поверившей в виновность Коли, но при этом «со снисходительной жалостью» [Чуковская 2012: 83] размышляет об арестованном директоре: «Хороши мужья, нечего сказать. Натворят бед, а жены мучайся из-за них» [Чуковская 2012: 83]. Постичь, что директор оказался в тюрьме так же безвинно, как и Николай, Софья Петровна не в силах.

Бывшая гимназистка, она, словно в тех школьных сочинениях, которые писала когда-то, сопровождает большинство существительных определениями: «миловидные девушки», «наглая горничная», «в большой светлой комнате», «ровные вставные зубы», «хмурый парторг», «пожилая секретарша», «симпатичный писатель», «представительный бухгалтер»; «долговязый, неприятный мальчик», «воспитанный молодой человек» и т. д. Софья Петровна, однако, не отличается особой зоркостью, и качества, которые она замечает у окружающих ее людей, как правило, связаны с их внешностью. Так, например, в ближайшем друге своего сына Алике она видит прежде всего смешные черты: коротконогий, большеголовый. У Наташи Фроленко, самой умелой и скромной девушки в издательстве, к которой Софья Петровна искренне привязана, она с огорчением отмечает зеленовато-серое лицо и большие красные руки, делающие ее недостойной Николая, ведь его мать мечтает о «высокой, свежей, розовой» [Чуковская 2012: 35] невестке. Даже в тюремных очередях Софья Петровна зорко замечает, что старушка, говорящая с ней, опрятная, что у плачущего ребенка кривые ножки, что у женщины плохонькие туфельки, а старуха Кипарисова зачем-то обулась в уродливые валенки. У директора, как размышляет героиня, «руки, кажется, грубые» [Чуковская 2012: 13], однако ей приятно, что он «оказался молодым человеком…, <em>хорошего</em> роста, <em>хорошо</em> выбритым, в <em>хорошем</em> сером костюме» [Чуковская 2012: 13]. Трижды повторенное слово «хороший» позволяет подчеркнуть, что именно важно для этой женщины. Для нее первостепенное значение имеет, как выглядит человек, она обращает внимание скорее на внешнее: пушистый ковер и «целых три телефона» в парадном кабинете [Чуковская 2012: 13]. Когда в издательство приезжают «какие-то ответственные московские товарищи» [Чуковская 2012: 15], Софья Петровна даже не задумывается, кто они и зачем прибыли. Она видит «двух полных людей в <em>заграничных</em> костюмах, в <em>заграничных</em> галстуках и с <em>заграничными </em>вечными перьями в верхних карманах» [Чуковская 2012: 17], и повторяющееся слово «заграничный» вновь демонстрирует уровень осмысления и понимания действительности, доступного Софье Петровне. Она замечает лишь внешнее, бросающееся в глаза, связанное с одеждой, манерами. Поэтому она так легко верит газетам и, даже когда ее сын оказывается в тюрьме, продолжает с интересом читать статью «про убийства, про отравления, про взрывы» [Чуковская 2012: 66]. Софья Петровна заступается за изгнанную с работы Наташу, жалеет «усталых, с помятыми лицами» [Чуковская 2012: 57] женщин в тюремной очереди, но ей не приходит в голову, что их мужья, сыновья и братья – такие же невинные люди, как и ее Коля.

Мягкий характер Софьи Петровны помогают передать и довольно многочисленные слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами: «очаровательная крошка с белокурыми волосиками» [Чуковская 2012: 37]; «в черном простом халатике» [Чуковская 2012: 11]; «лихой паренек» [Чуковская 2012: 15]; «пакетики с конфетами» [Чуковская 2012: 36]; «носил он… серенький костюмчик…, галстучек, воротничок» [Чуковская 2012: 60]. Софья Петровна призвана быть женой и матерью, и, с обожанием глядя на директора, похвалившего ее сына, она восхищается не его высокой должностью, а тем, как умело он закутал свою маленькую дочку платком. «Как он все умеет! Мать может спокойно отпускать с ним ребенка. Сразу видно – прекрасный семьянин» [Чуковская 2012: 39]. Все ее ценности связаны с семьей, супружеской и материнской любовью, домашним уютом. Именно этим объясняются ее заботы о хозяйстве. Размышления Софьи Петровны об отпуске напоминают отчет: «…маляр за полчаса выкрасил дверь; могила Федора Ивановича была в полном порядке; пальто куплено сразу; носки зачинены в два вечера» [Чуковская 2012: 19]. Но Л. К. Чуковская показывает нам, что мягкости, нежности, материнской любви недостаточно, чтобы остаться человеком в жестоком ХХ столетии.

Следует обратить внимание на фразу, которую Софья Петровна адресует жене доктора Кипарисова: «Иван Игнатьевич Колю крестил… конечно, это теперь не считается» [Чуковская 2012: 43]. В своем горе несчастный маленький человек не может опереться ни на понимание того, что происходит вокруг, ни на веру в Бога. С готовностью приняв реалии наступившей эпохи, согласившись сначала с необходимостью уплотнения квартир, затем с необходимостью для женщин общественно полезного труда, потом с необходимостью ссылки «всяких там “фон-баронов”» [Чуковская 2012: 38], затем с необходимостью наказания вредителей, которые будто бы пускали поезда под откос, героиня повести не замечает, как отказывается от того, во что когда-то верила, как привычным и объяснимым становится то, что когда-то показалось бы недостоверным. Л. К. Чуковская показывает нам страшный финал такого помрачения: получив долгожданное письмо от сына, Софья Петровна сжигает его, ведь «с таким письмом в кармане нельзя жить на свете (каждое утро снова его читать?)» [Чуковская 2014: 270]. Следуя шаг за шагом за героиней, мы видим, как она постепенно погружается в безумие, пытаясь уверить себя, что в ее жизни снова все хорошо.

Софья Петровна продолжает собой вереницу героев петербургского текста, которые также пытались заслониться от жестокого, несправедливого мира своими мечтами. Достаточно вспомнить героя «Записок сумасшедшего» Н. В. Гоголя или господина Голядкина («Двойник» Ф. М. Достоевского), которые, как отмечает М. М. Дунаев, «создают для себя некую фантазию, которую пытаются навязать себе самому как реальность» [Дунаев 2002: 417]. Недовольство своим положением и мечты о несбыточном сводят маленького человека с ума. Это происходит и с Софьей Петровной, имя которой означает «премудрость Божья»: она теряет мудрость, подчиняясь страшной действительности, и ее безумие в конце повести – закономерный итог не только страшной беды с сыном, но всего, что происходило с маленьким человеком на протяжении текста.

О своей повести Л. К. Чуковская говорила как о «единственном способе снять со своего горла удавку совести» [Чуковская 2009: 452], и в этом произведении, продолжающем традиции русской классики, ей удалось многое сказать не только об эпохе, но о человеке и его духовном состоянии. Речевой портрет героини повести показывает, насколько опасно увлечение штампами, за которыми может прятаться страшная действительность, и как постепенно, не задумываясь над этим, человек теряет сам себя.