Расстреливали Ваньку-взводного

за то, что рубежа он водного

не удержал, не устерег.

Не выдержал. Не смог. Убег.

Бомбардировщики бомбили

и всех до одного убили.

Убили всех до одного,

его не тронув одного.

Он доказать не смог суду,

что взвода общую беду

он избежал совсем случайно.

Унес в могилу эту тайну.

Удар в сосок, удар в висок,

и вот зарыт Иван в песок,

и даже холмик не насыпан

над ямой, где Иван засыпан.

До речки не дойдя Днепра,

он тихо канул в речку Лету.

Все это сделано с утра,

Зане жара была в то лето.

Стихотворение Б. А. Слуцкого «Расстреливали Ваньку-взводного…», опубликованное только в конце 80-х годов, после смерти автора, поражает простотой и при этом неочевидностью содержания.

Непонятна авторская оценка рассказанного события – нет слов, подсказывающих эмоции. Остается непроясненным и другой вопрос, не менее важный, – что же, собственно, было. Стоит вчитаться в текст, чтобы понять, сколько версий произошедшего он содержит и какая из них правильная.

В первой строфе говорится, что Ванька-взводный не выполнил приказ, не смог удержать водный рубеж и, видимо, отступил, «убег», пропустил врага. «Водный рубеж» – это граница, разделительная черта, проходящая по реке. Но ведь один человек никак не может удержать водный рубеж. Кто такой этот Ванька-взводный? Обратимся к словарям или Википедии, чтобы узнать, что это не имя и должность конкретного воина, а известное с 1941 г. пренебрежительное прозвище, которым старшие офицеры называли пехотных лейтенантов Великой Отечественной войны, командиров стрелковых взводов. С них по всей строгости спрашивают за неудачи военных операций, разработанных штабами и начальниками (высшими офицерами).

Вторая строфа не только раскрывает подробности произошедшего – оказывается, весь взвод погиб, – но и дает новую версию: все погибли не в бою, а в результате вражеской бомбежки; уцелел один командир. Почему уцелел? В третьей строфе приводится ответ Ваньки-взводного, которому суд не поверил: случайно. А кому верит автор? И где в стихотворении звучит его голос? Этот вопрос неизбежно возникает, потому что текст включает слова самой разной стилистической принадлежности.

Первая строчка может восприниматься как речь привычного к подобным событиям службиста или свидетеля; необычны в ней только несовершенный вид прошедшего времени глагола (как будто действие довольно продолжительное или что-то случилось в процессе – а из четвертой строфы ясно, что сделали все быстро и без отклонений) да какое-то разухабистое звучание: <em>треливалива</em> – как трали-вали. Дальше – пересказ обвинения с явным, демонстративным переключением стилистических регистров – от официального военного «рубежа он водного не удержал» с очень сильной инверсией – через разговорное «не устерег», общеупотребительные, нейтральные «не выдержал», «не смог» – к просторечному, неграмотному «убег». Что представляет собой эта цепочка глаголов через запятую, а потом через точку? Это комментарий к тому, что уже высказано языком документа? Сначала результат, потом причины (не выдержал, не смог, то есть задача была выше сил), потом новое преступление – «убег»? Или это реплики разных людей, обсуждающих событие каждый на свой лад? Если это и голос рассказчика – а перед нами баллада, история, поэтому можно говорить о рассказчике, – то он явно вбирает в себя чужие голоса, то ли пересказывая, то ли пародируя их.

Вторая строфа устроена иначе, она стилистически однородна. Ее главная особенность, которая сразу бросается в глаза, – навязчивые, подчеркнутые повторы. Первая строчка – однокоренные глагол и существительное, но мало того – в них еще и звуки повторяются, в третьей все те же слова, что и во второй, только в другом порядке, а в довершение картины последнее слово строфы – употребленное третий раз слово «одного», тавтологическая рифма.

Какое впечатление производят все эти повторы? Наверное, тут возможны разные ответы. Это звучит очень простодушно – так объясняется обвиняемый. Или пародийно-простодушно: о чем спрашивать? чего вы не поняли? самолетов не видели? что такое случай на войне, не знаете? Так иронично мог бы пересказать драматичную историю поэт (вспоминается пушкинский отчет Воронцову о саранче в 1824 г.: «Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела – все съела и вновь улетела»).

У третьей строфы своя особенность, своя невнятица, свои неправильности: нельзя сказать «избежал беду», это грамматическая ошибка. И уж совсем непонятно, какую тайну унес в могилу Ванька-взводный. Случайно уцелел или «убег», спрятался? Еще одна стилистическая краска добавлена этой последней строкой: здесь можно расслышать отзвук мещанского, или «жестокого», романса.

И в этой же строке – сообщение о том, что чуда не произошло, все-таки слово «расстреливали» с его несовершенным видом оставляло призрачную надежду, но слово «могила» ее перечеркнуло.

Итак, в трех строфах на разные голоса, с разной степенью грамотности или ироничности обсуждается, что произошло у водного рубежа, виноват или не виноват Ванька-взводный – и определенности не прибавилось. И, похоже, это не недоговоренность – это обычное дело, так часто бывает на войне. Никто уже никогда не узнает, «убег» или «случайно избежал».

А теперь самое время спросить, важно ли нам это знать. Что именно мы хотим понять – справедливо ли приговорен к смерти Ванька-взводный? За что его судили? Если за то, что приказ удержать водный рубеж не выполнен, то он и не мог быть выполнен, раз взвод уничтожен. Если за дезертирство – то его никто не может доказать по той же причине. А если бы даже кто-нибудь свидетельствовал, что во время бомбежки Ванька-взводный действительно убежал и спрятался, то расстрел – заслуженная казнь?

Но все эти вопросы, связанные с нашими представлениями о воинском долге, человеческой природе и справедливости, не имеют прямого отношения к стихотворению, хотя ответы не могут не влиять на наше восприятие. Читатели ищут поддержки у поэта – и не находят.

Но чувство можно расслышать. Четвертая строфа лаконизмом и демонстративными повторами напоминает вторую: <em>удар – удар; сосок – висок – песок; Иван – Иван; насыпан – засыпан</em>. Но вместо утрированной примитивности мы теперь ощущаем четкость, энергию и скорость – может, потому что все слова первых двух строчек короткие, двусложные, ямб получается полноударный (сравним с длинным словом «бомбардировщики» в первой строке 2-й строфы).

И это, кажется, голос рассказчика. Ушли корявости и неправильности (если очень придираться, можно отметить только «холмик над ямой» и нарочитое «насыпан» – «засыпан»), внутренняя рифма выдает замысел. Есть сознательные сдвиги: герой дважды назван по имени со всей серьезностью, только когда его уже нет в живых: Иван «зарыт в песок», «закопан» в яме. С внезапным появлением частицы «даже» проступает новая интонация, ее можно интерпретировать как сокрушенное «так механически и катастрофически быстро и совсем без мысли о человеке и памяти». Можно, впрочем, и как-нибудь иначе.

Тема убийства отчетлива в каждой строфе, и всякий раз ее поддерживают очень конкретные слова: <em>расстреливали</em>, <em>убили</em>, <em>могила</em>, <em>зарыт</em>. А в завершающем четверостишии вдруг метафорическое «канул в Лету» – уже о вечности и забвении. Но эта строфа, как и другие нечетные, очень сложна стилистически. Книжный фразеологизм разрушается дважды: вторжением между его частями разговорного слова «речка» и обстоятельством «тихо». И сообщение о том, что Иван умер и забыт, оборачивается почти картинкой плавного, беззвучного соскальзывания в небольшую реку – она неожиданно оказывается конкретнее того, другого «водного рубежа», который не удержал герой. А может, и конкретнее знаменитой реки, про которую мы все помним, что редкая птица долетит до ее середины. Почему Днепр назван речкой, да еще в таком изломанном, с инверсией, сочетании слов – «до речки не дойдя Днепра»? Возможны разные объяснения. Уменьшительные суффиксы появляются в стихотворении только после того, как героя назвали уже не Ванькой-взводным, а Иваном: <em>холмик</em>, <em>речка</em>. Если «холмик» кажется естественным, то «речка Днепр», конечно, приковывает к себе внимание, готовя нас к еще более необычному сочетанию «речка Лета». Может быть, благодаря мучительному, противоестественному напряжению первой строчки мы по контрасту острее ощущаем последний покой второй. Героя нет больше, а в завершающих стихотворение строках снова видны изломы и несоответствия. Что сделано с утра и названо «все это» – переход в Лету? Зачем всплыло из XVIII века вслед за Летой смешное уже в XIX словечко «зане»? И почему после мысли о вечности сообщается о погоде и практических соображениях, с ней связанных? Чтобы срифмовать Лету и лето? Нервно шутит и хочет казаться бесстрастным образованный, ироничный и чуткий человек – автор.

Если попытаться сформулировать, какие чувства вызывает это стихотворение, список может оказаться неожиданно большим. Будет ли среди этих чувств гневное осуждение тех, кто вынес несправедливый приговор, кто привел его в исполнение? Или тоска от того, как все несправедливо и трагически может обернуться в этой жизни вообще или в военных обстоятельствах и как недорога человеческая жизнь?

Содержится ли осуждение в тексте? Обратим внимание на существенную грамматическую его особенность. Действуют в нем Ванька-взводный, который не смог, не выдержал, унес тайну в могилу, канул в Лету, и бомбардировщики. А кто судил и расстреливал? Этих людей как бы и вовсе нет, начинается все неопределенно-личным предложением, потом появляется подлежащее «удар», потом – страдательные причастия: <em>зарыт, засыпан, сделано</em>.

И. Бродский говорил о Слуцком так: «Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное – конечный источник всех трагедий. Его интонация – жесткая, трагичная и бесстрастная – способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил» [Бродский 1985: 543–544].<strong> </strong>Названную выше грамматическую особенность можно считать косвенным доказательством этой глубокой мысли.

Однако в точном высказывании поэта следующего поколения есть слова, которые все-таки нуждаются в обсуждении: «помимо его воли». Чтобы узнать, что думает о мире и жизни конкретный человек, а не лирический герой произведения, а также «как и в чем он выжил», приходится выйти за рамки анализируемого текста.

Рассказывая о послевоенных временах борьбы с космополитизмом, Слуцкий писал об ощущении невозможности влиять на судьбу и надвигающейся трагедии: «До первого сообщения о врачах-убийцах оставалось месяц-два, но дело шло – не обязательно к этому, а к чему-то решительно изменяющему судьбу. Такое же ощущение – близкой перемены судьбы – было и весной 1941 года, но тогда было веселее. В войне, которая казалась неминуемой тогда, можно было участвовать, можно было действовать самому. На этот раз надвигалось нечто такое, что никакого твоего участия не требовало. Делать должны были со мной и надо мной. …дело шло к тому, что нечто значительное и очень скверное произойдет – скоро и неминуемо. Надежд не было. И не только ближних, что было понятно, но и отдаленных. О светлом будущем не думалось. Предполагалось, что будущего у меня и людей моего круга не будет никакого» [Слуцкий 2005: 194].<strong> </strong>

Еще раз уточним: речь здесь идет о предчувствиях. Надвигающаяся послевоенная катастрофа воспринимается как судьба. А надвигавшаяся война оставляла, казалось, свободу воли: «можно было действовать самому» – сражаться, бороться с врагом.

Но нельзя не сказать о важной странице военной биографии поэта: действовать молодому Слуцкому (к началу войны ему было 22 года) на фронте пришлось в качестве секретаря дивизионной прокуратуры, а потом следователя, то есть расследовать самострелы, дезертирства, невыполнения приказов, воровство и проч. В стихотворении, которое он писал на фронте и никогда не публиковал, говорится, что он был «помпалача в глазах широкой публики», «с душой, зажатою, как палец меж дверей».

Многие годы спустя он напишет:

Опыт мой особенный и скверный –

Как забыть его себя заставить?

Видимо, так и не забытый опыт переплавлялся в стихотворения зрелого Слуцкого и, в частности, в стихотворение «Расстреливали Ваньку-взводного».