Великий русский лингвист Михаил Викторович Панов родился 21 сентября 1920 года в семье московских интеллигентов. Отец был военнослужащим. После революции 1917 года он продолжил службу уже в советской армии. Будучи верующим человеком, Виктор Васильевич Панов отказался вступать в коммунистическую партию и был вынужден уйти в отставку; после этого он занимался переводом технической литературы. Мама, Вера Алексеевна, была художником. М. В. Панов ее бесконечно любил, но, кажется, к ее картинам относился сдержанно.

Удивительно, но два моих учителя – Михаил Викторович Панов и Владимир Константинович Журавлев – учились в одной московской школе, расположенной где-то за «Детским миром». У них были общие учителя. Спасибо им за таких воспитанников!

По окончании школы М. В. Панову повезло, так как представилась возможность получить высшее образование. Отбор в вузы до определенного времени осуществлялся по классовому признаку: приоритет имели дети рабочих и крестьян. Квота на детей интеллигентов была чрезвычайно мала. После принятия конституции в 1936 г. открылся доступ к высшему образованию и детям из семей интеллигентов. На филологическом факультете надо было сдавать 6 вступительных экзаменов, в том числе и географию. М. В. Панов вспоминал, как один из экзаменаторов, выпучив глаза, закричал, задавая ему вопрос: «Где [д]екан?» Очевидно, вопрошавший предполагал, что абитуриент Миша начнет искать в аудитории декана. Однако наименование этой должности было малоизвестно Мише, поэтому он спокойно указал на Деканское плоскогорье на территории Индии. Понятно, что на экзамене по географии стены аудитории были украшены многочисленными картами. Миша Панов стал студентом Московского городского педагогического института (с 1946 г. имени В. П. Потемкина – советского политического деятеля).

Лингвистические взгляды и пристрастия Михаила Викторовича хорошо известны, но людям хочется знать, что думал великий человек о предметах, не входящих в круг его научных интересов. Так получалось, но очень часто мои разговоры с Михаилом Викторовичем от филологии обращались к другим темам. Есть подозрение, что М. В. Панов скромно оценивал мои лингвистические возможности, поэтому мог позволить говорить с молодым человеком из далекого Магадана ни о чем, то есть о политике.

Попытаюсь вспомнить некоторые фрагменты наших бесед. Многие рассказы М. В. Панова, мною слышанные, вошли в различные публикации. Одна из них была посвящена 80-летию М. В. Панова, другая его памяти [Кузьмина (ред.) 2001, Каленчук, Земская (ред.) 2007], поэтому я их воспроизводить не буду, хотя часть этих рассказов я запомнил в несколько иной редакции.

Очень часто наши беседы были посвящены эпохе Сталина. Я спросил как-то: «Как люди воспринимали судебные процессы 30-х годов?» Его ответ тогда удивил меня: «Саша, мы живем в обществе несообщающихся сосудов. Каждый может сказать только о себе самом. Тогда было опасно делиться своими мыслями, поэтому я не могу сказать, что на самом деле думали окружающие, но многие откровенно радовались этим процессам».

В продолжение темы несообщающихся сосудов был приведен такой пример. В период «ждановщины» (понятно, что уже после войны) Михаил Викторович был дружен с одной семьей. У них уже была взрослая дочь. Почему-то память мне подсказывает, что это была какая-то музыкальная семья, но возможно, что я ошибаюсь. Михаил Викторович довольно откровенно обсуждал с родителями политику в области культуры. Судя по всему, Жданову (а возможно, не только ему) крепко доставалось. Однажды Михаил Викторович приходит к своим знакомым и в присутствии дочери с порога: «А вы слышали, какую очередную глупость сморозил Жданов?» Ответом были испуганные глаза отца и дочери. Дочь: «Михаил Викторович, это вы о ком так, об Андрее Александровиче?» В это время отец делал знаки, чтобы Михаил Викторович прекратил разговор. Позже выяснилось, что дочь ничего не знала о весьма критическом отношении родителей ко многим проявлениям советской власти. Михаил Викторович резюмировал: «Даже со своей взрослой дочерью отец не мог поделиться своими мыслями, вот в каком закрытом обществе мы жили. Несообщающиеся сосуды».

Окончание учебы совпало с началом войны, о которой М. В. Пановым написаны очень глубокие стихи. На мой взгляд, его верлибры представляют собой яркое явление в русской поэзии. О стихах надо писать или много или ничего, поэтому ограничусь указанием на то, что при жизни М. В. Панов издал только один сборник – «Тишина. Снег» (1998), посмертно вышла книга стихов «Олени навстречу» (2001) [Панов 1998; Панов 2001]. Надеюсь, что редакция «Русской речи» найдет возможность опубликовать стихи М. В. Панова на своих страницах.

После войны М. В. Панов работал в школе, где учились только одни девочки. В это время советская власть экспериментировала с раздельным обучением. Вскоре эксперимент отменили.

Из «школьных» воспоминаний приведу только два. Вместе с М. В. Пановым работала заслуженная учительница русского языка. В силу «заслуженности» на ее уроках часто присутствовали учителя других школ, не оставляло своим вниманием и начальство. Один раз М. В. Панов застает ее в учительской перед одним из открытых уроков, она пьет валерьянку и говорит: «Миша, сейчас иду на урок и буду рассказывать детям, что Блок – поэт кабаков». Свободная мысль в школу не допускалась. Не дай нам Бог дожить до таких времен!

Работая с талантливыми девчушками, М. В. Панов старался сформировать их поэтический вкус и знакомил своих подопечных с творчеством поэтов, которые, как и Блок, не были запрещены, но их изучение в школе не предусматривалось. Со своими ученицами он провел поэтические вечера, посвященные творчеству К. Н. Батюшкова и Е. А. Баратынского. «Добрые люди» сообщили куда следует. В школе появилась руководящая дама от образования, заняла кабинет директора школы, который после выселения из привычного помещения нервно ходил по коридору, не зная, куда приткнуться. Начинающий учитель Панов был приглашен «на ковер». Его попытки объяснить, что Батюшков и Баратынский не относятся к запрещенным поэтам, были решительно пресечены. Оказывается, дама готовилась к разговору. Проявляя недюжинную эрудицию, она сказала, что в школе эти поэты не изучаются, а в учебнике для вузов о них написано очень мало и мелким шрифтом. Уничтожила она М. В. Панова убийственным во всех смыслах вопросом: «А ваши ученики изучили все песни Исаковского?» На таком уровне Михаил Викторович вести полемику не мог. При этом М. В. Панов вполне миролюбиво относился к песням М. В. Исаковского, но он боролся за то, чтобы учитель имел право на свободу эстетического выбора.

Отрицательно относясь к Сталину как к политику и мыслителю, М. В. Панов, тем не менее, обнаруживал в его работах идеи, за которые тиран удостаивался одобрения. Характеризуя работу Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», М. В. Панов хвалил большого ученого, в языкознании познавшего толк, за то, что тот сумел возвыситься над делением общественных явлений на базис и надстройку и определил язык как специфическое общественное явление, не относящееся ни к базису, ни к надстройке.

Именно от М. В. Панова я узнал, что до какого-то времени диалектический закон Гегеля «отрицание отрицания» не рассматривался в курсах философии. Михаил Викторович по-детски радовался его «реабилитации».

После защиты кандидатской диссертации в 1952 г. «Заударный вокализм русского литературного языка» М. В. Панов работал в учебном заведении, которое ранее сам и закончил, – в Московском городском педагогическом институте имени В. П. Потемкина. В научных сборниках этого института он опубликовал несколько очень интересных работ. Его исследования были замечены. В. В. Виноградов пригласил его работать в Институте русского языка. Предложение было принято. В 1958 г. М. В. Панов становится сотрудником Института русского языка (который сегодня носит имя Виктора Владимировича Виноградова). Возглавив в 1963 г. сектор современного русского языка, М. В. Панов создает дружный коллектив, который азартно (хочется употребить именно это слово) начинает изучать состояние русского литературного языка на современном этапе его развития. Коллектив старается зафиксировать именно те изменения, которые происходят в языке здесь и сейчас. В результате появляются монографии и статьи, которые вошли в золотой фонд русистики. До сих пор исследователи пользуются наблюдениями группы М. В. Панова.

Из воспоминаний о том времени. Директору института В. В. Виноградову, в силу занимаемой им должности, приходилось писать много юбилейно-протокольных работ, в основном литературоведческого характера. В беседе с кем-то из сотрудников М. В. Панов иронически отозвался об очередной работе директора института. Было сказано что-то вроде: «Наш-то снова разродился очередным творением». И вновь мир оказался не без «добрых людей». На одного из любимых сотрудников директора института, каким был М. В. Панов, донесли. В. В. Виноградов пригласил к себе «виновного» и без лишних вступлений спросил: «Как Вы относитесь к моим работам по поэтике?» В ответ М. В. Панов вполне искренне дал высокую оценку работам В. В. Виноградова, было сказано, что сам М. В. Панов учился на этих работах и что они уже давно стали классическими. При этом говорящий в тот момент, волнуясь, даже не заметил, что в качестве образцовых называет ранние работы В. В. Виноградова. М. В. Панов был отпущен. Через несколько дней В. В. Виноградов в разговоре с Е. А. Земской, усмехнувшись, сказал: «Панову не нравятся мои последние работы».

– Очевидно, – резюмировал Михаил Викторович, – эти работы и ему не очень нравились.

Никаких последствий неосторожное высказывание М. В. Панова не имело.

В конце этого плодотворного периода М. В. Панов (в 1968 г.) в качестве докторской диссертации защищает свою монографию «Русская фонетика» [Панов 1967]¹.

«Русская фонетика» М. В. Панова притягивала меня всю жизнь: в ней сказано очень многое, но в то же время остается ощущение какой-то научной недоговоренности. Сам Михаил Викторович, очевидно, чувствовал это. В своих поздних лекциях он говорил: «На самом деле у меня теория некрасивая, в смысле том, что она громоздкая. Я жду: придет кто-то, кто сделает какой-то следующий шаг, что-то извлечет из нее, то, что будет плодотворным. Приди, незнакомец! А может, я и сам сделаю шаг, пока я еще не умер» [Панов 2014: 114]. К сожалению, жизнь не предоставила М. В. Панову такой возможности.

Вскоре М. В. Панову пришлось сменить место работы.

Август 1968 года. Крушение многих надежд советской интеллигенции. Войска Варшавского договора входят в Чехословакию. Многие думающие люди протестуют. Восемь человек выходят на Красную площадь с протестом. Двое из них сотрудники Института русского языка, другие – филологи и гуманитарии, хорошо известные в институте. Михаил Викторович никогда не говорил об этих событиях, вошедших в историю как «демонстрация семерых» (одного из участников демонстрации удалось вывести из числа осужденных). В литературе этот протест описан относительно хорошо, но о том, что в это время происходило в Институте русского языка, известно мало. Мне удалось собрать отрывочные сведения. Буду благодарен тем, кто меня дополнит и поправит. Многие сотрудники практически открыто высказывались в поддержку своих товарищей, организовавших акцию протеста возле Лобного места. Новый директор института Федот Петрович Филин, сменивший В. В. Виноградова на его посту, был менее всего склонен идти на компромиссы с институтской вольницей. Начались разборки. Насколько мне известно, М. В. Панов не выступал открыто в поддержку манифестантов, но последовательно отстаивал интересы тех, кто подвергался травле в самом институте. Он справедливо полагал, что общественная позиция человека и его научные достижения суть разные вещи. Руководство его позицию не приняло, и в 1971 г. М. В. Панов был вынужден уйти из Института русского языка. Уход сопровождался исключением из партии, в которую М. В. Панов вступил, находясь на фронте.

Люди, которые поддержали его исключение из партии и в той или иной мере участвовали в травле, были вычеркнуты из его жизни. На следующий день после «итогового» партсобрания М. В. Панов работал в Ленинке (так называли тогда для краткости Государственную библиотеку СССР им. В. И. Ленина, сейчас это – Российская государственная библиотека). Знакомая Михаила Викторовича, выступавшая накануне с осуждением его позиции, проходя мимо, сказала: «Здравствуй, Миша!» М. В. Панов, вскинув голову, ответил вопросом: «Разве мы с Вами знакомы?» Уже много лет спустя после этих событий я, не зная деталей истории, упоминал в разговорах эту женщину. М. В. Панов, не говоря о ней ничего плохого, всегда утверждал, что с нею не знаком. Эта женщина, напротив, упоминая в беседах М. В. Панова, не скрывала своего давнего знакомства (и всегда отзывалась о нем положительно).

К Михаилу Викторовичу Панову как к ученому и человеку приходили по-разному. Бóльшая часть последователей М. В. Панова – это те, кто был очарован его личностью педагога, собеседника, остроумного человека. Необычным путем пришел к нему я. Мой путь к нему был «заочным».

Для меня знакомство с Михаилом Викторовичем началось с того, что меня М. В. Пановым наказали. Правда, наказали не меня одного, а целую студенческую группу, в которой я учился. Всей группой мы не выполнили задания по фонетике. Преподавательница, осерчав, наказала нас тем, что заставила конспектировать раздел, посвященный истории развития фонетики и фонологии из знаменитой «Русской фонетики» (1967) Михаила Викторовича. Радости это не вызвало, но задание есть задание: еще раз сердить строгого преподавателя не хотелось. С интересом прочитав об истории фонетики, я обратился к началу книги. Не помню все мои ощущения, но было впечатление, что книга написана на иностранном языке. Было два пути: первый – объявить дураком себя, второй – считать, что автор как-то очень перемудрил в своей монографии. К счастью, я решительно пошел по первому пути, о чем до сих пор не пришлось жалеть. Для меня стало делом чести понять, что же пишет этот М. В. Панов. Читая его книгу 4–5 часов в день, я едва одолевал по 2–3 страницы. Понятое заносилось в конспект. Я испытывал эстетическое наслаждение от превращения непонятного в понимаемое. Похожее я испытал только при знакомстве с поэзией В. В. Маяковского, когда набор слов превращался в целое, в котором каждый элемент находился на месте, предназначенном только для него.

Наверное, несколько месяцев «Русская фонетика» была основным моим чтением. Столь же внимательно несколько позднее были прочитаны «Основы фонологии» Трубецкого. Эти две книги – «Русская фонетика» М. В. Панова [Панов 1967] и «Основы фонологии» Н. С. Трубецкого [Трубецкой 1960] – стали «вратами моей учености».

Мое личное знакомство с М. В. Пановым состоялось в 1980 г. сразу по окончании вуза. Это был год московской Олимпиады. В то время я занимался диалектологией. Моя выпускная работа была посвящена фонетике старожильческого говора одного из поселков Магаданской области. Для того чтобы мой диплом отличался от аналогичных работ по сибирской диалектологии, я решил применить теорию М. В. Панова к материалу «моего» говора. Надо сказать, что тогда я не заметил принципиального разрыва между синтагмо- и парадигмо-фонемами, однако такие красивые слова, как синтагматика и парадигматика, меня заинтересовали. В одну из встреч я спросил М. В. Панова об их различиях. Ответ был удивительно простой, но я его помню до сих пор.

– Все, что хочется записать в строчку, – синтагматика, а то, что хочется записать в столбик, – парадигматика.

Действительно, рублю дрова хочется записать в строчку, а рублю, рубишь, рубит – в столбик, то есть так:

рублю рубишь рубит.

До сих пор я пользуюсь этим незамысловатым приемом.

Диплом был успешно защищен, но я понимал, что мне нужен тот единственный читатель, который вдохновлял меня все то время, пока я писал свою работу. Оказавшись в столице СССР, я стал искать возможности встретиться с М. В. Пановым. Тогда еще не было закона о защите персональных данных. Поэтому мне легко было в справочном бюро получить адрес и телефон Михаила Викторовича.

Звоню. Объясняю, что написал «свою» русскую фонетику, но на диалектном материале. Наверное, это походило на то, как если бы кто-то позвонил Льву Николаевичу Толстому и сказал, что тоже написал «Войну и мир», но на материале чукотско-корякских войн XVIII в. Не знаю, как бы на это отреагировал великий писатель, но великий лингвист ответил, что всегда интересовался диалектологией, но специальных работ в этой области у него нет, поэтому он рекомендует мне обратиться в Институт русского языка, в сектор диалектологии.

Несколько разочарованный, но с надеждой на то, что найду иной повод для знакомства, на следующий день я отправился по адресу Волхонка, 18. Институт встретил меня пустыми коридорами и вахтером, которая объяснила мне, что сегодня «неприсутственный» день. Я вырос в «нормальной» врачебной семье и не догадывался, что есть места, где на работу можно приходить только два раза в неделю. Это не в упрек кому-либо сказано, просто оно так было. Обрадованный, я побежал к ближайшему телефону-автомату (еще тому, за две копейки) и сообщил Михаилу Викторовичу полным радости голосом, что в институте какой-то не такой день, поэтому никого нет. Слово «присутственный» я с первого раза не запомнил. Не знаю, что в тот момент думал Михаил Викторович. Наверное, решил, что дипломную работу я писал и защищал, не слезая с оленя. С того самого, который потом «навстречу». Врожденная интеллигентность взяла верх, и Михаил Викторович не стал мне советовать дожидаться присутственного дня. Он спросил: есть у меня пропуск в Ленинку? Кажется, было использовано именно слово «пропуск», а не «билет». Пропуска у меня не было. С горечью я почувствовал, что все человечество делится на тех, кто имеет доступ в Ленинку, и на тех, кто лишен этой счастливой возможности. Я был среди «лишенных». Михаил Викторович задумался, потом спросил, знаю ли я, где находится памятник Гоголю. К моему счастью, я это знал. Встреча была назначена под левой рукой (или ногой) великого писателя. Задолго до назначенного срока я был уже возле создателя «Мертвых душ». День был пасмурным, накрапывал дождь. Михаил Викторович появился со стороны Кропоткинской. На нашу встречу он пришел из Ленинки. Встреча состоялась во второй половине дня.

Позднее от общих знакомых я узнал, что после чешских событий 1968 г. Михаил Викторович никогда не появлялся в Институте русского языка. Отрезал, оторвал ту часть жизни от себя, но, идя на встречу со мной, он должен был находиться совсем рядом от того места, где прошли самые интересные годы его жизни! Что он чувствовал? Неужели дом на пересечении Волхонки и Гоголевского бульвара стал для него настолько чужим, что он спокойно мог проходить рядом с ним?

Вернемся к памятной для меня встрече. Поздоровавшись, Михаил Викторович поинтересовался: нет ли у меня родственников-филологов? Я заверил, что таковых не имеется (впоследствии выяснилось, что я ошибался: мой дядя по отцовской линии – доктор филологических наук, длительное время преподавал зарубежную литературу в Одесском университете, потом переехал в Германию, в город Любек). Договорившись с Михаилом Викторовичем о том, когда я снова позвоню, мы расстались. Он ушел, унося с собой мой диплом. Во время следующей встречи, которая состоялась в теплый солнечный день в Александровском саду, Михаил Викторович дал высокую оценку моей студенческой работе. Значительно более высокую, чем она того заслуживала. Вероятно, определенную роль сыграло то, что я был из далекого Магадана.

Михаил Викторович пригласил меня в гости. Так я оказался в знаменитой квартире на Открытом шоссе. Встречи наши продолжались. Наиболее интенсивными они были в период моего обучения в московской аспирантуре в 1983–86 гг. Позднее, приезжая в Москву из Магадана, я обязательно появлялся на Открытом шоссе. Хотя у меня установились очень добрые отношения со всеми, кто был в эти годы около Михаила Викторовича, наши встречи, как правило, происходили один на один. В последние годы, видя, что Михаил Викторович чувствует себя неважно, я сначала звонил Елене Васильевне Красильниковой и спрашивал у нее разрешения на встречу, последняя из которых состоялась менее чем за месяц до его смерти.

В разговорах между нами часто всплывала тема «евразийства». Пожалуй, она возникла даже раньше того, как я узнал что-либо об этом учении. Как-то Михаил Викторович заметил, что Н. С. Трубецкой идеальным типом языка считал агглютинативный, но сам владел только флективными языками. Следовательно, его выводы основывались не на личном опыте, а были исключительно продуктом «теоретизирования». Потом, когда я стал проявлять интерес к евразийским идеям (в первую очередь в изложении того же Н. С. Трубецкого), выяснилось, что М. В.  Панов – принципиальный противник этой концепции. Он говорил, что чувствует себя европейцем и не ощущает в себе никаких азиатских черт. Тем не менее некоторые публицистические работы Н. С. Трубецкого явно были близки М. В. Панову.

Именно М. В. Панов обратил мое внимание на «спецхрановские» работы Н. С. Трубецкого. Для молодежи к слову «спецхран» сегодня требуется пояснение. В библиотеки СССР поступали книги, изданные за рубежом и по каким-то причинам (обычно политическим) неугодные советской власти. Сложилась традиция создавать в крупных библиотеках специальные хранилища для изданий подобного рода. Чтобы попасть в такое хранилище, надо было заручиться особой бумагой, которая являлась свидетельством твоей благонадежности. От М. В. Панова я впервые услышал в пересказе работу Н. С. Трубецкого «Вавилонская башня и смешение языков» [Трубецкой 1995]. Чрезвычайно близкой М. В. Панову была мысль, что вавилонское столпотворение – это не только наказание, но и указание на то, что человеческая культура не должна быть однородной. При этом М В. Панов любил цитировать чье-то высказывание: «Океаны соединяют материки, которые они разъединяют». В отношении языков эта мысль звучала так: языки объединяют народы, которые они разъединяют. Позволим читателю самому поразмышлять об этих высказываниях и оценить их глубину.

В одну из первых встреч Михаил Викторович рассказал об открытии, которое очень его интересовало: «Саша! Вы знаете, что растения, оказывается, могут чувствовать. К цветку присоединили провода, с помощью которых фиксировали состояние растения. После этого появлялся человек, который рвал у цветка листья, поджигал его, лил на него кислоту. Приборы фиксировали страдание растения. После этого появлялся другой человек, который ухаживал за цветком. Приборы показывали, как растение успокаивается. Потом, когда к растению вновь подходил “мучитель”, приборы показывали, что оно боится. Появление “доброго” человека приводило к тому, что растение давало положительные сигналы». То, что растения могут чувствовать, было очень важным для мироощущения М. В. Панова. К этой теме он возвращался неоднократно. Этому же посвящено одно из его стихотворений. Кажется, что он был явным поклонником К. Э. Циолковского, считавшего, что вся природа – живая. Понятно, что о К. Э. Циолковском как своеобразном русском философе я тоже узнал от М. В. Панова.

В начале 80-х гг. М. В. Панов работал над «Словарем юного филолога» [Энциклопедический словарь 1984]. В нем были широко представлены биографии многих лингвистов. М. В. Панов очень высоко ценил их и считал великими представителями русской культуры. Одна из редакторов упрекала его: «Вы о них пишете так, как будто они и впрямь какие-то великие. Знала я многих из них: ничего особого в них не было». Эта дама за внешней непрезентабельностью известных ей лингвистов не смогла увидеть их научного величия. М. В. Панов был непреклонен: они великие. Такими они и запечатлены в словаре. Когда я начал писать эту статью, то первоначально назвал М. В. Панова выдающимся лингвистом. Потом подумал, вспомнил этот эпизод и написал: великий. Я в этом убежден.

У М. В. Панова было какое-то особое отношение с временами года. Более всего он любил весну. От него, а не от М. М. Пришвина я услышал об этапах наступления весны. Сначала – весна света (это когда день перестает быть таким коротким, что не успеваешь его заметить), потом – весна воды (в это время снег начинает обильно таять, но еще нет ощущения тепла, так как температура на нуле), наконец – весна тепла (это уже преддверие лета, когда всё начинает цвести). После того, как Михаил Викторович рассказал мне об этом, я живу по его весеннему календарю. Правда, мне, обитающему в далеком и климатически неуютном Магадане, почти не приходится наблюдать весны тепла, и я каждый раз страдаю от того, что приходится жить не по ритмам Михаила Викторовича. В Магадане туманная поздняя весна неохотно переваливается в такое же туманное лето.

К зиме М. В. Панов испытывал личную неприязнь. Как-то он сказал мне: «Хорошо умереть поздней осенью: зима пришла, а меня нет. Спрятался». Господь услышал его: М. В. Панов ушел из жизни 3 ноября 2001 года. В Москве было очень холодно, дул пронзительный ветер, с неба срывался мелкий снег.

Один из последних разговоров:

– Саша, а вы умеете пользоваться компьютером?

– Да, конечно.

– А я нет. XXI век – это уже не мой век.