Везде
Diseases and Demons in Russian Curses
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Diseases and Demons in Russian Curses
Annotation
PII
S013161170020746-9-1
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Olesya D. Surikova 
Affiliation:
Ural Federal University
Vinogradov Russian Language Institute of the Russian Academy of Sciences
Address: Russian Federation, Yekaterinburg
Edition
Issue 3
Pages
60-78
Abstract

The article is devoted a phenomenon well known to researchers of the naïve / mythological view of the world – semantic syncretism (inseparability) of terms denoting diseases and entities of evil. This phenomenon is rooted in the system of traditional beliefs according to which disease is personified and thus can act on its own accord as some sort of a malignant being – a demon or a disease-spreading spirit, and not just a «collection of symptoms». This is especially evident in the genre of curses: linguistic and pragmatic features of such texts make it difficult to distinguish between the entities behind the names of malignant characters. Names of maladies and demons mentioned in curses may be related to each other etymologically (there is a well-known semantic-motivational model in Slavic languages: ‘unclean forces’ → ‘disease’ and the reverse ‘disease’ → ‘unclean forces’), or they may have developed polysemy on a synchronic level, without genetic ties. Besides, the situation of false polysemy is quite typical for the genre of curses: a malignant character is usually demonized (both by the bearers of folk tradition and by text interpreters, including lexicographers) even when in practice the corresponding word refers to an inanimate object (a disease, a tool) or does not exist at all (e.g. some curses mention a certain ‘boday’ entity, supposedly an evil spirit, which in fact originates from the phrase ‘bog day’ [=god give]).

Keywords
russian dialect vocabulary, curses, semantic reconstruction, etymology, verbal magic, folk mythology, linguopragmatics, demonymy, disease names
Acknowledgment
This research is supported by a grant from Russian Foundation for Basic Research, project № 20-18-00223 “Etymologization and semantic reconstruction of Russian dialect vocabulary”.
Date of publication
27.06.2022
Number of purchasers
11
Views
108
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1 Тексты, относящиеся к жанру проклятий (а именно «словесные формулы, содержащие пожелание бед и несчастий в адрес конкретного лица» [Виноградова, Седакова 2009: 286]), чаще всего имеют устойчивую смысловую структуру и содержат несколько типичных актантов, среди которых выделяются:
2 1) объект негативного воздействия (проклинаемый), т. е. лицо, которому желают зла (ср. Чтоб ты сдох), и «мишень»: этот актант конкретизирует, какой именно «атрибут» проклинаемого должен быть поврежден (ср. коми Остоялась бы вода на языке ‘проклятие, пожелание зла сквернослову’ [ФСГНП 2: 145]);
3 2) предикат – действие, несущее вред проклинаемому (которое должен совершить кто-то/что-то по отношению к объекту или которое должен совершить сам проклинаемый): вят. Лихорáд тебя задери [ОСВГ 5: 197], арх. К лéшой матери езжай! [АОС 13: 79];
4 3) актор – существо, предмет, явление, которое, по мысли говорящего, должно причинить вред проклинаемому; при этом актор в высказывании может выступать в нескольких логических ролях: субъектной (вят. Бóлесь бы его взяла [ОСВГ 1: 87]); инструментальной (ворон. Бурей тебя подними [СРНГ 28: 99]), локативной (арх. Иди к лéману [КСГРС]), определительной (перм. Будь ты жид! [СПГ 1: 261]);
5 4) топос – отдаленное или опасное место, куда должен отправиться проклинаемый: новг. На лес тебя угонь! [СРНГ 19: 95];
6 5) время, в которое или на протяжении которого должно исполниться проклятие: арх. Унеси лешой вовеки и вóдерень ! [АОС 4: 154].
7 Как нам удалось установить, с точки зрения лексической реализации наиболее разнообразна смысловая позиция актора, которую могут занимать:
8 ▪ обозначения смерти и ее атрибутов (влг. Прах тебя дери [СРНГ 31: 70]);
9 ▪ названия опасных животных (смол. Задéргай те волк [СРНГ 10: 52]);
10 ▪ названия природных стихий (волгогр. Гроза тебе в бок [СДГВО: 122]);
11 ▪ лексемы, называющие беду, несчастье, всяческие напасти (курск. Причúна те побей [СРНГ 32: 61]);
12 ▪ названия инородцев (новосиб. Уведи (кого) татар [ФСРГС: 195]);
13 ▪ обозначения угрожающих орудий, инструментов (перм. Кол в хайло [СПГ 1: 403])
14 и др.
15 Однако из всех категорий вредоносных субъектов в русских народных проклятиях наиболее активны две, до сих пор здесь не названные, – это болезни и нечистая сила. Подробное изложение того, как они функционируют в текстах русских злопожеланий («пантеон» нечистой силы, «диагностический» перечень заболеваний, упоминаемых в проклятьях, а также лингвопрагматические особенности демонимических проклятий), можно найти в наших предыдущих статьях, см. [Березович, Сурикова 2019; 2020; 2021].
16 Описывая проклятья, в которых в качестве актора фигурируют демонические существа и болезни, и желая строго их разграничить, чтобы выстроить идеографическую и лексико-семантическую классификации, мы столкнулись с ситуацией, вполне характерной для наивной мифологической картины мира и особенно ярко и системно проявляющейся в ее детище – народных проклятиях. Это ситуация неразличения болезней и представителей нечистой силы (неразличения на уровне адресата, адресанта и интерпретатора текстов), восприятия этих двух разных сущностей как единой, синтетической субстанции. Этому явлению и будет посвящена настоящая работа.
17 Судя по всему, преобладание лексем, называющих болезни и представителей нечистой силы, при заполнении позиции актора характерно не только для русской, но и вообще для славянской (можно предположить, что и шире – как минимум для европейской) традиции злопожеланий. Такое положение дел легко объяснимо: мифологические персонажи и болезни традиционно воплощают «прототипический» образ вредоносного субъекта – активного, динамичного, обладающего собственной злой волей или выполняющего злую волю третьего лица (ср. «насланные» болезни). Хорошо известно, что в наивной картине мира эти две категории субъектов неразрывно связаны: «болезнь в народной культуре осмысляется как отрицательное явление, проявление зла, которое никогда не воспринимается как норма, оно прямо соотносится с нечистой силой, дьяволом, чертом» [Нечаева 2010: 18]. Первостепенную роль в этом соотнесении играет анимистическая традиция персонификации болезней: «болезнь в системе народного мировидения имеет образ некоего сверхъестественного антропоморфного или зооморфного существа, проникающего в человека» [Бунчук 2009]. Таким образом, болезнь одновременно воспринимается и как болезненное состояние, и как мифологический вредоносный персонаж, становящийся причиной этого состояния, пресловутый «дух болезни» (ср. в связи с этим заговоры, посвященные изгнанию недугов, широко известный сюжет о двенадцати девах-трясавицах, традицию именования болезней – Оспа Осиповна, чирей Василей и многое другое, не вызывающее сомнения). Неразделение логических позиций причины и следствия в наивном восприятии болезни («дух болезни» – причина заболевания, с одной стороны, и симптоматика болезни – итог заражения, с другой) в ряде случаев приводит к «плавающему» статусу этого явления – на границе сферы мифологического и собственно медицинского, что хорошо фиксируют лексикографические источники. Ср., например, следующие факты: вят. лихорáд ʻболезнь ногтоедаʼ – и ʻв суеверных представлениях – таинственное злое существо, поселяющееся в ком-либо и вызывающее болезнь ногтоедуʼ [СРНГ 17: 81], смол. лихáч ʻнечистая сила, черт, лешийʼ – и ʻболезнь эпилепсия – лихая болезнь: полуночный лихач, болезнь от нечистогоʼ [СРНГ 17: 75], диал. вóлос ʻгнойное воспаление, язва, опухоль, нарывʼ – и ʻводяной червь волосатик – по поверию, это животное забирается под кожу людям и животным во время купания и причиняет болезньʼ [СРНГ 5: 57], икóта ʻнервно-психическое заболеваниеʼ – и ʻдух болезни икотыʼ [Черепанова 1983: 56] и мн. др.
18 На семантические связи названий болезней и демонимов (обозначений представителей нечистой силы) в русских бранных выражениях (в том числе злопожеланиях) обратил внимание А. Ф. Журавлев в комментариях к труду А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» [Журавлев 2005: 698–700]. На фоне вполне понятных случаев типа Болесть бы его взяла!, Лихорадица возьми!, Лишай тя побери! и пр., которые Журавлев трактует как «замещение имен черта названиями различных болезней» [Журавлев 2005: 698], он особенно выделяет многозначные диалектные наименования игрéц ‘нечистый или злой дух, бес, домовой’ – и ‘истерический припадок, сопровождающийся криком’, ‘паралич’; áред ‘нечистый дух, черт’ – и ‘неопределенная болезнь’, ‘сыпь, зуд, почесуха, свербеж, свороб’, перун ‘сильный кашель, от которого болит грудь’, шут ‘конский паралич’, болóтный ‘черт, мифическое существо, живущее на болоте’ – и болóтная ‘малярия’, нежить рус. ‘нечистая сила’ – и укр. ‘насморк’ и др. Некоторые из них А. Ф. Журавлев определяет как «детеизированные» языческие теонимы (имена божеств), вовлеченные в номенклатуру заболеваний, другие – как параллельные, взаимно не обусловленные названия болезней и демонов [Журавлев 2005: 700].
19 В этимологическом (диахронном) смысле названия болезней и демонимы действительно способны вступать в самые разные семантические отношения, мотивационные связи между ними могут иметь в том числе противоположные направления, что системно описала В. А. Меркулова [1969; 1972]. Так, реконструирована мотивационная модель ʻмифологический персонаж / представитель нечистой силы; зло вообщеʼ → ʻболезньʼ, в рамках которой созданы, например, обозначения лишай (
20 Кроме того, очевидно сходство номинативных моделей, в рамках которых возникают обозначения болезней и представителей нечистой силы. Оно обеспечивает возможность возникновения параллельных (взаимно не обусловленных) названий. Е. Е. Левкиевская [1999: 52] выделяет следующие основные способы номинации мифологических персонажей в славянских языках: по месту обитания (рус. водяной), по времени появления (рус. полудница), по внешнему виду (рус. волосатик ʻчертʼ), по функции (рус. лизун ʻдомовойʼ); к ним примыкают эвфемистические (заместительные) наименования (цветообозначения: обл. чёрный, тул. зелёный ʻчертʼ, заимствования из других языков: забайк. лайтáй ʻзлой дух, нечистая силаʼ < бурят. лайтай ʻхитрый, лукавыйʼ, замена имени указательным местоимением: костр. этот ʻлешийʼ, замена имени эпитетом, характеризующим персонажа: диал. дикий, опасный, неприятный ʻчертʼ, комплиментарные обозначения: суседушко ʻдомовойʼ и т. д.). Ср. основные номинативные модели обозначения болезней, на которые указывает Т. В. Володина [2009: 263–271]: симптоматичные наименования (грыжа < грызть, желтуха < желтый, кровавка ʻдизентерияʼ < кровь), наименования, содержащие указание на источник болезни (волчанка, ветренка), эвфемизмы (комплиментарные / содержащие положительную оценку: божья воля ʻсумасшествиеʼ, пейоративные / содержащие отрицательную оценку: беда ʻболезньʼ), заимствованная лексика (рожа < польск. róża). При внешних, терминологических различиях этих классификаций очевидна их смысловая общность: называя мифологических персонажей и болезни, номинатор прибегает к одним и тем же мотивационным механизмам, стремясь в первую очередь обрисовать во внутренней форме слова функцию зловредного существа / явления, его источник, внешние признаки, характер воздействия на человека, пытаясь в ряде случаев «задобрить» нечистую силу или недуг комплиментарным наименованием, а также скрыть их истинные, опасные имена за разного рода эвфемизмами (в том числе иноязычными заимствованиями).
21 В синхронном отношении многие интересующие нас лексемы многозначны (на внутри- или междиалектном уровнях) и способны называть как представителей нечистой силы, так и разного рода заболевания – в зависимости от контекста употребления, ср., кроме уже приводившихся примеров: вят. комухá ‘злой дух // женский мифологический персонаж в доме’ – и вят. ‘лихорадка’ [ОСВГ 5: 82], вят. керемéть ‘марийское языческое божество’ (~ ‘черт; идол’, ср. Кереметь тебя заломай (забодай), Кереметь с тобой) – и ‘нервное заболевание, сходное с эпилепсией’ [ОСВГ 5: 39], тул., ворон. дурнóй ʻзлой дух, нечистая сила; домовойʼ – и яросл., влад., дон. дурнáя ʻвенерическая болезнь, сифилисʼ [СРНГ 8: 270], диал. лихóй ʻв суеверных представлениях – нечистая сила, домовой, злой духʼ – и ʻгнойный нарыв, чирейʼ [СРНГ 17: 79], нечисть общенар. ʻнечистая силаʼ – и диал. ʻкожное заболевание, чесоткаʼ, ʻвенерическая болезньʼ [СРНГ 21: 208], влад. летýн ʻзлой дух, прилетающий ночью к молодым вдовам в облике их умерших мужейʼ – и влг. летýха ʻназвание всякой болезни, передаваемой по воздухуʼ [СРНГ 17: 25–26] и мн. др. В терминологии Н. И. Толстого [1997], подобные слова имеют разные семантические регистры – условно медицинский и демонологический, которые могут включаться поочередно, а могут – что принципиально важно для прагматики жанра проклятий – «работать» одновременно, тем самым как бы усиливая негативный эффект злопожелания: как ни «поверни» посланную брань, в каком ракурсе ни рассмотри сказанное злое слово, оно будет нести отрицательный заряд. Эта принципиальная семантическая синкретичность «медицинско-демонологической» лексики становится особенно явной, попадая в бранный нарратив, с его устойчивой логико-синтаксической структурой.
22 Так, нельзя не заметить идентичность семантики предикатов, стандартно сочетающихся с демонимами и обозначениями недугов в проклятьях. Вкратце перечислим их отдельные семантические типы:
23 ▪ лишение жизни: тул. Зелёный те убей! [СРНГ 11: 250] – смол. Чтоб тебя перýн забил (убил) [ССГ 8: 66], арх. А дави тя суседко [СРНГ 42: 296] – ср.-приирт. Халúпа тебя (его) задави! [СРСГСП 3: 266];
24 ▪ нарушение целостности тела, физическое повреждение: перм. Бес бей [ФСПГ: 22] – без указ. м. Бей его туском! [СРНГ 45: 288], вят. Керемéть тебя заломай! [ОСВГ 5: 39] – ср.-урал. Изломай те сердцем! [БСРП: 603], брян., орл. Лéхман тебя задери [СРНГ 17: 29] – вят. Лихорад тебя задери [ОСВГ 5: 197];
25 ▪ изъятие / присвоение вредоносной силой: вят., тобол. Некошнóй тебя побери [СРНГ 21: 63] – онеж. Комóха тя забери [Подвысоцкий 1885: 69];
26 ▪ удаление, исчезновение: печор. Пусть шишкó унесёт [ФСГНП 2: 229] – арх. Понеси тебя желвак [АОС 13: 271]
27 и т. д.
28 Характерно, что те же семантические типы предикатов стандартно сочетаются с наименованиями болезней не только в бранных формулах, но и в речевых (не бранных) нарративах. Так, Л. С. Нечаева [Нечаева 2010] выделила две основные группы глаголов, служащих сказуемыми при подлежащих – наименованиях болезней (на материале пермских говоров, но, кажется, полученные автором выводы справедливы для всей диалектной и просторечной системы русского языка): это глаголы с семантикой насильственного овладения организмом человека (взять – грыжи взяли, захватывать – сердцо захватыват, напасть – егожник напал и др.) и глаголы, обозначающие процесс физического воздействия на организм человека (бить, давить – худобишшо бьет, давит, ломить – ноги заломило и под.). Таким образом, сама языковая практика как бы «настаивает» на анимизации болезни, создает образ активного, динамичного, агрессивного существа, откуда до мифологизации, демонизации остается подать рукой.
29 Это влияние постоянных контекстных партнеров на семантику слова, называющего болезнь (и на развитие образа, за ним стоящего), ярче всего заметно в случаях миграции лексемы из устойчивых бранных формул в свободные нарративные. Ср. показательный пример: арх., влг. желвáк ʻболячка, чирей, нарывʼ [СРНГ 9: 102] (< *žel- < и.-е. *ghel-, которое выступает в разных названиях шишек, желваков, камешков [Трубачев 1991: 116]) попадает в бранные формулы (арх. Принеси (кому) желвáк! ʻпожелание кому-н. иметь болезнь кожи, фурункулыʼ [АОС 13: 271–272]), где постепенно становится контекстным синонимом лешака, черта и под. (арх. Понеси тебя желвáк! Какой (ещё, кой) желвáк (кому) нужно? ни желвака ʻсовсем, совершенно, нисколькоʼ, один желвáк ʻвсе равно, безразличноʼ, желвáк знает ʻнеизвестноʼ [АОС 13: 271–272], ср. Понеси тебя леший! Какого черта (кому) нужно? ни черта, один черт, бес его знает), а затем переосмысляется как «самостоятельное» обозначение нечистой силы: арх. желвáк ʻчерт, лешийʼ – «Йесьли человек не закрылся, йево жэлвак унесьти можэт. Унесёт йего жылвак, йесли не закрылся от чёрной силы», «Ф самом Йемецке ходят, там какой жэлваг бродит» [АОС 13: 271–272]. Налицо механизм, когда болезнь сначала «одушевляется» в бранной формуле, а затем появляются представления о персонаже, даже не духе болезни, а отдельном зловредном существе, не связанном с симптоматикой фурункулеза. Другой важный фактор, влияющий на создание «нового существа», – использование эвфемизма вместо прямого наименования черт, леший (с целью уменьшить негативные последствия чертыхания для говорящего): для этой роли, кроме местоимений, иноязычных заимствований и других, более «мягких», чем чертыхание, категорий слов, годятся и названия болезней, ср. контекст: арх. «Нецистого желваком зовём, цтобы цёрт не говорить» [СГРС 3, 348].
30 Похожий случай (использование медицинской номенклатуры вместо названия демона и последующее одушевление этого квазисущества) представляет собой мáдеж: первоначально это ʻпятно на лице (беременной)ʼ (диал.) [Фасмер 2: 556], ʻкрасное пятно, выступившее на лицеʼ (влг.) [Черепанова 1983: 78] (слово признается этимологически темным, хотя, возможно, праславянским: выдвигаются версии о его принадлежности к гнезду и.-е. *mad- ʻвлажныйʼ и др. [ЭССЯ 17: 119]), затем это слово начинает фигурировать в функции демонима в бранных формулах: арх. Ну тебя к мáдежу – «В старину, чтоб чёрта не вспоминать, мадеж говорили» [Черепанова 1983: 78], арх. Мáдеж возьми (задери) – «Возьми мадеж этих шефов, косить не умеют, только поле портят» [Черепанова 1983: 78].
31 Возможно, этимологически связан (под влиянием народной этимологии [см.: ЭССЯ 17: 118–120; Фасмер 2: 556]) с лексемой мáдеж другой «ложный» демоним – мáлеж, мáлеш, ср. ленингр. Хвати мáлеш – «“Хвати малеш”, – говорят, малеш – леший» [СРГК 3: 190], первоначально также обозначающий пятно на теле (влад., яросл.), ср. еще малежú – ʻкрасноватые пятна на лицеʼ (влад.), мáлежни – ʻпятна на лице, теле, одеждеʼ (вят., ульян.) [СРНГ 17: 320]. Хочется добавить, что возникновение у слова мáлеж значения ʻлешийʼ возможно, кроме прочего, в результате его притяжения к омонимичному гнезду малёг, маляг, малёж, малежóк ʻмелкий молодой лесʼ (арх.) и др. [СРГК 3: 190] (< *malъ ʻнебольшой, маленький, недостаточныйʼ [ЭССЯ 17: 155]). В таком случае мáлеж понимается как наименование нечистой силы по месту ее обитания (ср. водяной, домовой) и мотивационно идентичен лешему, лесному.
32 Модель эвфемизации «имя черта → название болезни» воплощает также пск. пáмжа ‘болезнь’: «Каб тябя памжа, так виликатней, а то – каб табе чёрт» [Черепанова 1983: 77] (подробней об этом слове см. ниже).
33 Описываемая семантическая диффузность двух классов слов – названий недугов и демонимов, заданная «онтологически» (имманентный, внутренне присущий синкретизм значений, опирающийся на систему верований и языковую практику) и усиливаемая логико-синтаксическими и прагматическими особенностями злопожеланий, в которых обозначения болезней и представителей нечистой силы имеют «постоянную прописку», часто служит плохую службу лексикографам и интерпретаторам диалектных текстов. Разберем только некоторые из многочисленных случаев некорректного определения значения лексем, называющих зловредного субъекта проклятий, в словарной практике.
34 ▪ Авторы [БСРП: 444; СРНГ 21: 267] восстанавливают семантику слова нóготь в виде ‘черт, нечистая сила’ на основе бранных формул типа вят. Ноготь бы тебя взял, арх. Нокоть те дери и под., в то время как лексема лишена демонологического значения и называет разные болезни скота.
35 ▪ Авторы [СРНГ 49: 124] предлагают ряд значений слова фитúна, которые содержат отрицательную оценку: дон. ‘болезнь, вызывающая нервное расстройство, эпилепсию у детей’ (Фити́на б тебе поломала), ворон. ‘смерть, погибель’, дон. ‘бранное слово’ («Фитина – вроде идол тебя забери, обычно на детей. Вот фитина, навязалась на мою душу, никак не слушаеть»), курск. ‘непредвиденный несчастный случай’, курск. ‘чей-л. проступок, вина, грех’. В этом спектре закономерно возникает значение демонологическое: ‘нечистая сила, черт’, причем семантика восстанавливается только на основании употребления слова в составе бранных формул (ворон. А фити́на его знает!, ворон. Ну тебя на фити́ну, ворон. Фити́на его забери, дон. Фити́на тебя возьми). Очевидно, лексема не имеет демонологического значения – а только «медицинское» и общее пейоративное (‘беда, несчастье’, ‘смерть’, ‘болезнь’), присущие связанному с ним чередованием начальных ф//х первичному хити́на (калуж., ряз., арх., сиб., забайк. ‘несчастье, бедствие’, калуж., ряз. ‘падеж скота’, ряз. ‘эпидемия’, ряз. ‘болезнь, недуг’, казаки-некрас., ряз. ‘внезапная смерть кого-л.’) [СРНГ 50: 140–141], которое вместе с мотивирующим его словом хитá ‘несчастье, бедствие’ [СРНГ 50: 140–141] принадлежит гнезду глагола хи́тить ‘похищать, хватать’ и реализует семантическую модель «смерть, болезнь – та, которая похищает, уносит».
36 ▪ В [СРНГ 41: 323] семантика лексемы стрельный, фигурирующей в проклятии пенз. Стрéльный тя бы расколол, ошибочно восстанавливается как ʻбес, дьявол’: это слово, очевидно, обозначает недуг – вероятнее всего, острый болевой синдром, ср. беломор. стрель ʻколющая боль, прострелʼ, без указ. м. стрельбá ʻрезкая колющая боль в какой-л. части телаʼ [СРНГ 41: 317, 321], новг. пострéл ʻболь в пояснице, прострелʼ [СРНГ 30: 237], влад. расстрéл ʻострая боль, ломотаʼ [СРНГ 34: 231] и целый ряд бранных формул, в которых фигурируют слова речи с корнем стрел-: кемер. Стрель те возьми, [СРНГ 41: 321], елец. Расстрéл тебя расстреляй [СРНГ 34: 231], оренб., уфим. Пострéл (его, тебя, тобе и т. п.) возьми (убей, пострели и т. д.) [СРНГ 30: 237] и т. д.
37 ▪ В [ОСВГ 10: 85–86] для слова вят. сúверá (‘болезнь, недомогание’, ‘фурункул, нарыв’, ‘сифилис’) выделяется значение ‘бранное слово – черт, леший’, вряд ли корректное, поскольку ни один из контекстов, приводимых в [СРНГ 17: 269; ОСВГ 10: 86], не дает оснований предполагать, что за словом сивера стоит демонический персонаж (слово, по всей видимости, производно от сиверá ‘северный ветер’ и реализует модель ‘непогода’ → ‘болезнь’, в рамках которой образованы также лексемы хижа [Меркулова 1969: 162], халúпа, шалепýха [Березович, Сурикова 2019] и нек. др.).
38 Интересно, что персонификации и дальнейшей демонизации подвергают «персонажей», действующих в проклятьях, не только интерпретаторы диалектных текстов, но и сами носители традиции (ср. приводившийся выше пример: арх. желвáк ‘черт, леший’ < ʻболячка, чирей, нарывʼ и др.). Демоническая природа приписывается любому персонажу-вредителю, которого упоминает проклинающий, – не только болезни, но и не существующим в понятийной системе персонажам. Так, известно проклятие Забери тебя бодай! (волг.), где бодай 
39 ***
40 В ходе нашей работы с текстами русских проклятий нам в большинстве случаев удалось «развести» семантические типы акторов и понять, идет ли речь о зловредном субъекте – недуге или демоне. Но все же остается целый ряд злопожеланий, актор которых не идентифицируется однозначно как злой дух или заболевание: соответствующие лексемы имеют синкретичную семантику, а контекстной информации недостаточно для того, чтобы понять, о каком именно типе «вредителя» идет речь. Приведем некоторые из них.
41 ▪ Юж.-прикам. Чтоб тебя багровым убило – «Иван-то гулял от бабы. Ребёнок уже был, и жена неплохая. Жена ушла от его, а мать его здорово прокляла: “Чтоб тебя багровым убило”. И всё, убило его» [СРГЮП 3: 263], где семантика слова багровый точно не восстанавливается: с одной стороны, ср. распространенную модель эвфемистического именования нечистой силы с помощью цветообозначений (черный, синий, зеленый); с другой – нельзя не замечать случаев типа перм. багрéть ‘краснеть, распухать (от воспалительного процесса)’ [СРНГ 2: 35] и модели симптоматического именования болезней, вызывающих покраснение (краснуха, рожа и др.)1.
1. Наконец, не исключено влияние слова багор ‘шест с металлическим крюком и острием’, ср. «инструментальные» проклятия: морд. Рожóн те в кадык [СРГМ 2: 1086], перм. Кол в хайло [СПГ 1: 403], одесск. Бей тебя куцýба ! [БСРП: 346], смол. Колонúца тебя забей [ССГ 5: 57] и др.
42 ▪ Смол. Благóе тебя побери [СРНГ 2: 308]. Ср., с одной стороны, «болезненную» семантику этого эвфемизма: общенар. благóй ʻсумасшедшийʼ, диал. благóй, блажнóй ʻотличающийся умственной неполноценностью, ведущий себя не совсем нормально; придурковатый (о человеке)ʼ [СРНГ 2: 308, 311], тул., брян., орл. благóй час, минута ʻвнезапная тяжелая болезнь, припадокʼ [СРНГ 2: 308]; с другой – демонологические значения: костр. благáя ʻв суеверных представлениях – о нечистой силеʼ: «Сидишь, сидишь дома, да ведь благая тебя и возьмёт» [СРНГ 2: 308], пск. благой, благой дух ‘бес, черт’ [Черепанова 1983: 70], твер. благóе место ʻв суеверных представлениях – связанное со злым духом, колдовством, нечистое местоʼ [СРНГ 2: 308].
43 ▪ Курск., орл., тамб., тул., ряз., ворон., дон. Игрец тебя возьми (избей, изломай, разломай и т. д.) [СРНГ 12: 70], курск. Игрец тебя подыграй, ряз. Игрéц с тобой (с ним, с вами и т. д.), курск. Грец вас возьми, дон. Ну вас к грецáм [СРНГ 12: 70], где грец < игрéц – изначально ʻнечистый или злой дух, бес; домовойʼ (орл., курск., ворон., тул., тамб., пенз., дон.) [СРНГ 12: 70] (ср. также в украинском – грець ʻто жеʼ), но также ʻистерический припадок, сопровождающийся крикомʼ (курск.), ʻпаралич (ног или крестца)ʼ (дон., ряз.) [СРНГ 12: 70]. На мысль о «болезненной» (а не только демонологической) семантике игреца наводят как данные лингвистической географии, так и выражения типа игрец тебя избей, изломай, разломай: несмотря на «умение» слов, называющих болезни и нечистую силу, сочетаться с одними и теми же глаголами, разбивают человека обычно припадки или паралич, ломает – боль, ср. смол. Прáлúк тебя разбей (забей, прибей, пробей) [ССГ 9: 7], ср.-урал. И крымский тебя выломай [СРНГ 15: 348] и т. д. Окончательно развести «болезненные» и «демонологические» проклятья с участием игреца (греца) невозможно.
44 ▪ Смол. Коли б тебе кадýк побрал [СРНГ 12: 301], где кадýк, несомненно, обладает первичной «болезненной» семантикой: ʻпадучая болезнь, эпилепсияʼ (влад., смол.) [СРНГ 12: 301] < польск. kaduk ʻэпилепсияʼ < лат. cadūcus ʻдряхлыйʼ [Фасмер 2: 157], но развивает и демонологическое значение: смол. ʻдьявол, злой духʼ [СРНГ 12: 301] (ср. укр., белор. кадýк ‘несчастье, злой дух’).
45 ▪ Смол., калуж., брян. Лихáч тебя источи, выешь, убей [СРНГ 17: 75], смол. Чтоб тебя лихáч забрал [ССГ 11: 249], орл., ряз. Лихой тебя возьми (измучь, избей)! [СРНГ 17: 78], где лихóй – ʻнечистая сила, домовой, злой духʼ (калуж., ряз., тул., моск., нижегор., самар.), но также и ʻгнойный нарыв, чирейʼ (орл., тул., калуж.), ʻкожная болезнь, раны, причиненные домовым, злым духомʼ (костр.), ʻболезнь ногтоедаʼ (тул.) [СРНГ 17: 78–79]; лихáч – ʻнечистая сила, черт, лешийʼ (смол.): «Ана ни захатела стукуту и кричить: “Каго там лихачи носють?”» [Добровольский 194: 377], но также ʻболезнь эпилепсия: лихая болезнь; полуночный лихач, болезнь от нечистогоʼ (смол., брян., калуж.): «Лихачом уж волосья на голове свело» [СРНГ 17: 75].
46 ▪ Курск. Облом тебя обломи! [СРНГ 22: 108], где облóм, с одной стороны, ʻболезнь, сопровождающаяся судорогами, припадками, ломотой; лихорадкаʼ (курск.), с другой – ʻнечистая сила, злой дух, домовой, который портит, «обламывает» лошадей, а иногда и людейʼ (курск., белг., калуж.): «Знать, облом его изломал» (курск.) [СРНГ 22: 108];
47 ▪ Новосиб. Опасная на вас [СРНГ 23: 241], где опасная (опасный) может выступать в качестве эвфемистического наименования черта, с одной стороны, и обозначения сифилиса – с другой, ср. новосиб. Иди к опасному (опасным): «Иди к опасному – это бабское ругательство, женщины так, а мужчины нет», енис. опасная боль ʻсифилисʼ [СРНГ 23: 241]2.
2.  Следует, однако, отметить, что окончание женского рода в этом слове может все же свидетельствовать в пользу того, что за ним стоит представление о болезни, ср. новосиб. лётна боль ‘гнойная сыпь’ [ФСРГС: 14], ряз., яросл., влад., дон. дурнáя ʻвенерическая болезнь, сифилисʼ [СРНГ 8: 270], дон. кры́мская болезнь ʻпроказаʼ [СРНГ 15: 348] и т. д.
48 ▪ Пск. Памжа его пусть ведае!, пск. Ну тебя к памже [СРНГ 25: 184], где пáмжа – ‘болезнь’ (пск.) < ‘плохая погода’ (пск.)3. Слово, вероятно, является приставочным (префикс па-) продолжением праслав. *mьža (ср. зап.-брян. мжа ‘мелкий частый дождь, изморось’, смол. имжá ‘изморось, мелкий дождь, медовая роса’, укр. мжа ‘мелкий частый дождь’, белор. iмжá ‘изморось’, польск. диал. mžota ‘осенняя дождливая погода’ [ЭССЯ 21: 179]4), которое соотносится с *mьga (ср. рус. диал. мга ‘мокрый снег с дождем’, ‘сырой холодный туман’, ‘мелкий дождь’ и др.), *mьgla, родственными др.-инд. mih- ‘дождь’, нидерл. miggelen ‘моросить’ [ЭССЯ 21: 92]. Как и многие другие приводившиеся выше факты, пáмжа, обладающая комплексом негативных значений (кроме указанных, еще ‘беда, невзгода, напасть’, ‘смерть’, ‘кислятина’ [СРНГ 25: 184]) и попадающая в «анимизирующие» контексты, способна демонизироваться носителями традиции: пск. «Памжа – ето вроде нечистая сила или болесь», «Зачем миня туды памжа панесёт, нечистая сила» [Черепанова 1983: 77].
3. Вопреки мнению В. А. Меркуловой, которая считает памжу наряду с памхой (см. далее) реализацией модели ‘болезнь растений, вредная роса’ → ‘беда, несчастье’ → ‘болезнь’ [Меркулова 1969: 163].

4. Сюда же А. Е. Аникин [РЭС 1: 199] включает смол., арх. амжá, которое фигурирует в проклятьях: смол. Амжá тебя ешь (съешь, побери). Авторы [ССГ 1: 73] некорректно восстанавливают значение слова амжá: ‘черт, нечистая сила’ – судя по глаголу, сопровождающему это существительное в злопожеланиях (ешь, съешь), речь может идти об «инсективной» (инсект ‘зоол. насекомое’) семантике производящего слова мжа: ‘тля’ (яросл., арх.), ср. как мжа съела ‘о чем-то быстро исчезнувшем’.
49 ▪ Новг. Памха тя побери [СРНГ 25: 187], влг. Пáмха бы тебя взяла [СРГК 4: 387], влг. Пáмха тебя не вздёрнула [СРГК 4: 387], олон. Нет тебе пáмхи [СРНГ 25: 187], новг. Чтоб тебя пáмхи унесли [СРГК 4: 387], где пáмха – ‘эпидемия’ (твер., калин., новг.), ‘слабость, недомогание’ (новг., калин.) [СРНГ 25: 187] < ‘беда, напасть’ (новг., ленингр., твер., калин.) [СРНГ 25: 187] < *‘болезнь растений, вредная роса’ [Меркулова 1969: 163]. В. А. Меркулова возводит слова пáмха и пóмха к мхá ‘медвяная роса, липкий солощий сок, коим иногда покрывается больной хлеб в росте’: «Ржа и мха напали на хлеб». Однако ряд значений вызывает сомнения в правильности этой этимологии: пáмхи (‘ненастье’, ‘туман’ [СРГК 4: 387], ‘изморось с туманом’, ‘топкое место среди мха’ [СРНГ 25: 187], ср. также пáмшиться ‘казаться’, ‘рухнуть, исчезнуть, прекратить существование’ [СРГК 4: 387]) и бранные формулы, в которых пáмха, очевидно, функционирует как географический термин (называет состояние почвы – топкое место среди мха на болоте): ленингр. Провалился бы ты в пáмху: «Провалился бы ты в памху – как провалился бы ты сквозь землю» [СРГК 4: 387]. Как и в ряде других случаев, бранные контексты, в которых фигурирует памха, и общая негативная семантика слова «наводят» на мифологизацию стоящей за ним сущности: новг. «Памхи, нечистая сила. Памхи носят, тоже говорят, ругаются», «Памхи носят, так это ругаются: чтоб тебя памхи унесли. А идолы это» [Черепанова 1983: 77].
50 ▪ Моск. Стрéшник кого-л. расколоти – «Ах вы, стрешник вас расколоти, овин-то спалили» [СРНГ 41: 336], где стрéшник («тот, кто встречается; тот, кто подкарауливает») – ʻболезнь внезапный параличʼ (новг., моск.), но и ʻнечистый дух, черт, насылающий болезниʼ [СРНГ 41: 336], ср. яросл. стрéшный ʻчертʼ, смол. стрешные суроцы (из заговора) ʻболезни, вызванные колдовством, порчейʼ [СРНГ 41: 337].
51 ***
52 Подобные примеры можно продолжать, но уже приведенных достаточно для того, чтобы наглядно продемонстрировать, что слово, называющее болезнь и демона (в зависимости от контекста употребления или вне такой зависимости), в проклятии звучит полифонично. Логико-синтаксический контекст проклятья однотипен (см. стандартные предикаты) и очень часто не позволяет точно понять, какое именно зло насылается на адресата проклятия: важно только то, что это зло, и оно разрушительно. Так в жанре проклятий прагматика торжествует над семантикой, а функция – над референцией: направление мотивационных связей (этимологическая преемственность) становится малозначимым по сравнению с воздействующим эффектом, который производит брань (см. возникновение демонологической семантики у медицинских терминов в проклятьях), и нейтрализуется, уступая место синкретизации значения, разворачивающейся строго синхронично, с игнорированием диахронной глубины. Так лингвопрагматические эффекты жанра проклятий усиливают и поддерживают традиционное онтологическое «партнерство» таких сущностей, как болезни и представители нечистой силы.

References

1. Berezovich E. L., Surikova O. D. [Names of diseases in Russian imprecations]. Slavyanskoe i balkanskoe yazykoznanie: Slavistika. Indoevropeistika. Kul'turologiya. K 90-letiyu so dnya rozhdeniya Vladimira Nikolaevicha Toporova [Slavic and Balkan linguistics: Slavistics. Indo-European studies. Cultural studies. To the 90th anniversary of Vladimir Nikolaevich Toporov]. Moscow, 2019, pp. 111–140. (In Russ.)

2. Berezovich E. L., Surikova O. D. [Names of evil spirits in Russian imprecations]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya, 2020, no. 67, pp. 5–27. (In Russ.)

3. Berezovich E. L., Surikova O. D. [On linguopragmatics of Russian imprecations mentioning evil forces]. Shagi / Steps, 2021, vol. 7, no. 2, pp. 268–287. (In Russ.)

4. Bunchuk T. N. [Reflection of ritual discourse in the vocabulary of folk medicine (based on the material of Northern Russian dialects)]. Slovo i tekst: istoriya, kul'tura, etnos. Sbornik pamyati L. Ya. Petrovoi [Word and text: history, culture, ethnos. Collection in memory of L. Ya. Petrova]. Syktyvkar, 2009, pp. 28–35. (In Russ.)

5. Cherepanova O. A. Mifologicheskaya leksika Russkogo Severa [Mythological vocabulary of the Russian North]. Leningrad: Leningrad State Univ. Publ., 1983. 169 p.

6. Levkievskaya E. E. [Folk demonology]. Slavyanskie drevnosti: etnolingvisticheskii slovar' [Slavic antiquities: an ethnolinguistic dictionary]. Moscow, 1999, vol. 2, pp. 51–56. (In Russ.)

7. Merkulova V. A. [Folk names of diseases – 1 (based on the material of the Russian language)]. Etimologiya. 1967 [Etymology. 1967]. Moscow, 1969, pp. 158–172. (In Russ.)

8. Merkulova V. A. [Folk names of diseases – 2 (based on the material of the Russian language)]. Etimologiya. 1970 [Etymology. 1970]. Moscow, 1972, pp. 143–205. (In Russ.)

9. Nechaeva L. S. [The image of disease in traditional culture (based on the vocabulary of Perm dialects)]. Vestnik Permskogo universiteta. Rossiiskaya i zarubezhnaya filologiya, 2010, no. 1(7), pp. 12–20. (In Russ.)

10. Tolstoi N. I. Izbrannye trudy. T. 1: Slavyanskaya leksikologiya i semasiologiya [Selected works. Vol. 1: Slavic lexicology and semasiology]. Moscow: Yazyki Russkoi Kul'tury Publ., 1997. 520 p.

11. Trubachev O. N. Etnogenez i kul'tura drevneishikh slavyan: Lingvisticheskie issledovaniya [Ethnogenesis and culture of the Ancient Slavs: Linguistic studies]. Moscow, Nauka Publ., 1991. 271 p.

12. Vinogradova L. N., Sedakova I. A. [The Curse]. Slavyanskie drevnosti: etnolingvisticheskii slovar' [Slavic antiquities: an ethnolinguistic dictionary]. Moscow, 2009, vol. 4, pp. 286–294. (In Russ.)

13. Zhuravlev A. F. Yazyk i mif. Lingvisticheskii kommentarii k trudu A. N. Afanas'eva “Poeticheskie vozzreniya slavyan na prirodu” [Language and myth. Linguistic commentary on the work of A. N. Afanasyev “Poetic views of the Slavs on nature”]. Moscow, Indrik Publ., 2005. 1008 p.

Comments

No posts found

Write a review
Translate